Films.

Итак. Алу решил у меня заночевать и мы решили посмотреть фильм на ночь. Но мы всё не могли выбрать, какой. И внезапно мне захотелось составить список того, что есть у меня на компе.

Внемлите.

Тор, Невероятный Халк, Монти Пайтон и Священный Грааль,Гарри Поттер (I-VIII), Большой Куш, Капитан Америка, Добро пожаловать в Зомбилэнд, Начало, Люди в Чёрном III, Миллион лет до нашей эры, трилогия последнего перезапуска Бэтмена, Мстители, Перекрёсток, Принц Персии, Трансформеры III, Точка Обстрела, трилогия Властелина Колец, Правила сьёма – Метод Хитча, 2 Железных Человека, Джон Картер, все Матрицы, О чём говорят мужчины 2, Бунраку, Школа рока, Высший Пилотаж, сага Звёздных Войн, Женщина в Чёрном и Живая Сталь. Ну, плюс анимки, из которых второй сезон Стального Алхимика, Чернее Чёрного, Бакемонотагари, Дюрара (господи что это) и мнение о том, что маловато у меня фильмов на компе.

Мне кажется, что пора очищать место на компе (я же ещё про 100+Гб игр молчу)

---

На вынос мозга.

---

Как написать диплом.

Нет, ну мне стало интересно.

---

02.09.2012 в 17:49

Пишет  Элек3х:

Пост для миди 3 лвл - III

Название: Вина
Автор:  fandom Assassins Creed 2012
Бета:  fandom Assassins Creed 2012 и анонимный доброжелатель
Размер: миди
Пейринг/Персонажи: Ла Вольпе/Паола
Категория: гет
Жанр: экшн, романс
Рейтинг: от R до NC-17
Краткое содержание: Иногда случайные встречи переворачивают жизнь.
Примечания: Преканон Asassin's Creed: Lineage, постканон Assassin's Creed: Brotherhood
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - миди "Вина"

Ему было одиноко, скучно и грустно.
Когда-то именно скука стала главной причиной его побега из Флоренции. Вольпе создал отлаженную систему, где уже не требовалось его вмешательства; создал такую структуру, при которой Гильдии воров уже не требовался лидер – и, поставив человека на своё место, лишь формально выступающего в функции главы гильдии, поехал в Рим – чтобы решить новую задачку. На новом месте, в новых условиях, с новыми людьми.
Но это оказалось легче, куда легче, чем во Флоренции. Это отнимало меньше сил, от него уже не требовалось столько времени – он был даже рад, когда в Риме появился Эцио и объявил войну Борджиа; задания ассасина занимали беспокойный ум вора, помогали отвлечься.
Но вот прошло несколько лет беспрерывной, активнейшей работы – и когда Эцио покинул Рим, разобравшись и с Борджиа, и с предателями, и с Ченто Окки, Вольпе снова стала овладевать скука. И он… он просто боялся признаться самому себе, почему , и даже не понимал причин этой боязни. Такое бывает, когда… нечто есть у тебя уже столь давно, что становится стыдно снова и снова возвращаться, снова и снова желать… её.
От грустных мыслей его отвлёк мальчик лет восьми – видимо, сын одного из воров. Он ещё издали увидел сидящего на скамейке вора и с восторженной непосредственностью, свойственной лишь детям, понёсся к нему.
– Дядя Ла Вольпе! – в голосе ребёнка звучала буря эмоций.
– Привет, малыш, – пожилой вор мягко улыбнулся, и его глаза мягко сверкнули на мальчика из-под капюшона. – Как тебя зовут? Ты не потерялся?
– Нет, я уже самостоятельный! – Впрочем, куда интереснее его самого для мальчика был Гильберто, и он продолжил почти без перехода: – А правда, что у вас фиолетовые глаза и вы способны видеть сквозь стены?
– Я? – Вольпе замедлился, поразмыслив. Он уже давно не слышал подобного. – А как думаешь ты?
Вольпе наклонился к будущему вору, не позволяя тому заглянуть себе в глаза.
– Я ещё знаю, что вы способны быть в нескольких местах одновременно, как будто вы какой-то… призрак! А ещё вы не стареете!
– О, поверь, малыш, ещё как старею, – вырвалось у Гильберто.
– А ещё, – мальчуган явно старался выложить всю информацию сразу, – ещё мне рассказывали…
– Антонио? Антонио! – к скамейке спешил мужчина лет тридцати. Он схватил мальчика за руку и раскланялся перед главой Гильдии. – Простите его, мессер, я…
– Ничего… Фабио, верно? Ничего. Только не надо рассказывать ему сказки обо мне, – он растянул губки в улыбке.
– Простите, мессер, – отец мальчика запнулся и опустил глаза.
Вольпе внезапно вспомнились те времена, когда… всё было по-другому. Когда он не был Легендой, но лишь обычным вором, хоть и весьма успешным и многообещающим. Почти сразу эта мысль вызвала у него другие воспоминания. Он улыбнулся, устраиваясь поудобнее на скамейке. Может быть, это то, чего ему не хватало? Ностальгии. Он ведь не думает о возвращении, нет – лишь вспоминает былое.
***

То был дождливый ноябрь, пожалуй, самый дождливый во Флоренции на памяти Гильберто де Ареццо, одного из членов гильдии воров во Флоренции. Почти каждый день над городом разносился гром, небеса разрывались молниями. Иногда гроза проходила стороной, но чаще ливень всё же обрушивался на Флоренцию. Вору нравилась эта погода – она позволяла быть ещё незаметнее, ведь скрытый пеленою дождя он мог оттачивать своё искусство, раз за разом с успехом выполняя задания Гильдии.
Тогда Гильберто был на базаре – следил за одним дворянином с толстым кошельком, который явно был лишним мужчине и не лишним вору. Тяжёлые, свинцовые тучи, нависшие над городом, указывали на то, что ближе к вечеру разразится гроза, и народ старался быстрее закончить свои дела на улицах, чтобы спрятаться по домам. Спешил и дворянин – и у Вольпе (да, юный вор уже называл себя так, даже прицепил к плащу бурый капюшон – чтобы стать лучшим из воров, юноше был необходим броский, запоминающийся образ) никак не было возможности подобраться к нему поближе. Он не хотел улепётывать потом от стражи – и пока следил за своей жертвой с крыш, дожидался оптимального момента для атаки, чтобы остаться незамеченным и быстро скрыться со своей добычей.
Но судьба решила иначе.
Он заметил её сверху – молодая девушка лет 20, одетая в мужскую рубаху, явно целеустремлённо пробиралась сквозь толпу к его цели. В ней было что-то необычное: она отличалась и от богатых дворян, бродивших по рынку в поисках очередной безделушки, и от оборванцев, бесцельно ищущих приключений на свою голову в этом районе, и от слуг, посланных своими хозяевами за продуктами. Эта явно была иной, её выдавала мягкая, осторожная походка в сочетании с несколько резкими, угловатыми движениями кистей рук. А главное – её взгляд был прикован к цели вора; и юноша понял её намерения: похоже, как и Вольпе, незнакомка была на охоте. Нет, это было не дело! Он следил за этим мужчиной ещё с начала недели, а она собиралась так просто забрать его добычу? Или не забрать – а заставить дворянина насторожиться, заставить стражу обратить внимания на воровку, на самого дворянина…
Его размышлениям помешал гром, внезапно раскатившийся над городом. Небо потемнело, ветер усилился, толкая тяжёлые, мрачные тучи на Флоренцию. Сверкнула молния, ещё одна, снова прозвучали грозные, предвещающие раскаты. На землю упали первые капли. А затем солнце, чей кусочек, выглядывающий из-за облаков всё это время, давал надежду на то, что гроза пройдёт стороной, окончательно скрылось – и, словно ожидая именно этого, разразился ливень.
Дворянин засуетился, замедлился, видимо, обдумывая возможные варианты – и поспешил в переулок. Рука девушки, уже почти коснувшаяся пояса цели Гильберто, схватила лишь воздух. Сам же Лис побежал за жертвой по крышам; по черепице барабанили крупные капли, мелкие ручейки стремились к краю почти по всему пути вора, однако Вольпе ни разу не поскользнулся. Он следовал за парочкой: дворянин впереди, спешивший к своему жилищу, и чуть отставшая от него девушка, видимо, выжидающая удобного момента – когда его цель снова выйдет на людное место. Чего она не учла – так это дождя. Мужская одежда, и без того привлекающая внимание к её персоне, промокла почти мгновенно и прекрасно давала оценить и форму груди, и острые от холода соски (видимо, девушка считала лишним носить корсет), и очаровательно выпирающие лопатки. Вольпе засмотрелся на крепкие ягодицы девушки и чуть поотстал – но быстро спохватился. Впереди была одна из широких улиц, пора была действовать… Но ему внезапно подумалось, что что-то не сходится. Дождь, почти ливень – все разбежались по домам. О каком людном месте может идти речь?
И, словно подтверждая его слова, снизу послышался нежный женский голосок:
– Постойте, мессер! Кажется, вы потеряли монетку!
Дворянин, не останавливаясь, повернул голову, замедлив шаг – и, конечно же, его взгляд сразу был прикован к приятным взгляду любого мужчины округлостям. Он остановился и почти неосознанно приблизился к девушке.
– Да, синьорина?
– Это ваша монетка…
И в это время Гильберто тихо соскользнул с крыши на землю прямо позади дворянина: сперва зацепился за край крыши, потом пальцы нащупали уступ на уровне второго этажа, наконец, он нашёл опору на поддоннике первого этажа и бесшумно сошёл на небольшой каменный уступ прямо под зданием – девушка запнулась, увидев его силуэт за стеной дождя. А Вольпе быстро приблизился к жертве, срезал с пояса дворянина кошелёк, подмигнул девушке, несколько ошалевшей от подобного – и, запрыгнув на ящики, сложенные у стены, бросился прочь, выше, дальше от обокраденных.
– Так что за монетка, добрая донна?
– Вы что, не видели? – Возмущённо выкрикнула она. – Вор! Он стянул Ваш кошель!
Вольпе, услышав это, довольно усмехнулся. Всё-таки, есть и кое-какие минусы в обладании привлекательной внешностью: например, Ваш собеседник может не заметить пристальный взгляд куда-то за него. Он уже завернул за угол, когда услышал вскрик девушки, сменившийся хрипом:
– Что вы дела…
И он не смог отказать себе: осознав, что дворянин за ним не погнался, он зацепился за край крыши и осторожно выглянул обратно в переулок. Мужчина прижал девушку к стене за горло, угрожая ей кинжалом – и на этот раз он смотрел ей в глаза.
– Как твоё имя, милочка?
– Я… Я – П-паола…
– Послушай меня, Паола. Я серьёзный человек, и я не привык шутить. Я наслышан о вашей… Гильдии, – он произнёс это слово брезгливо, почти с отвращением, – и знаю, как вы привыкли работать. Я не желаю быть ограбленной какими-то оборванцами. Немедленно отведи меня к своему дружку. Если он вернёт мне мои деньги сразу, может быть, я даже не стану развлекаться с тобой, – чтобы у девушки не было никаких сомнений в том, о каком роде развлечений идёт речь, он коснулся кинжалом её груди; решил, что этого недостаточно – и одним движением разрезал лёгкую рубашку, оставив ранку у ключицы. Не убирая кинжал, он осторожно отвёл рубашку в сторону, упираясь коленом между ног жертвы, дотронулся самым кончиком лезвия до острого соска. Та, кажется, скосила глаза на его оружие, не решаясь даже пошевелиться.
Гильберто чертыхнулся. Не мог же он оставить её просто так? Он быстро обдумал все возможные варианты. Нет, деньги ему отдавать однозначно не хотелось. И уж тем более он не собирался убивать случайного, ни в чём невиновного человека – да и какой из него убийца? Скрипнув зубами, вор снова, таким же манером спустился в переулок – подальше от этой парочки, так, чтобы стена дождя сперва закрыла его, сделал его силуэт смутным – быстро нагнулся, зачерпнул руками жидкую грязь, и медленно приблизился к своей цели, прислушиваясь к их диалогу:
– Я не знаю его! Просто…
– Не смей врать мне, puttana! – Дворянин занёс руку для удара, и она вскрикнула:
– Нет! Вот… Вот он, сзади!
Дворянин обернулся, и в следующий же момент грязь залепила ему лицо. Он отпустил Паолу, поднёс обе руки к лицу, и Вольпе рванулся вперёд, стремясь быстрым ударом в солнечное сплетение обрушить его на землю – но явно недооценил противника. Почувствовав, что его собираются атаковать, дворянин ушёл в сторону и сразу же двинулся обратно: толкнул вора всем телом так, что тот полетел в грязь. На секунду перед глазами пронеслось серое, тяжёлое небо, в лицо ударило несколько капель – а затем он, одновременно с криком «Беги!», предназначенным для девушки, вскочил на ноги и поспешил за уже убегающей синьориной, лишь краем глаза заметив, что дворянин, не способный разглядеть что-либо, поскользнулся, и выпустил чинкуэду из рук; падение кинжала было еле слышно в шуме дождя.
– Направо! – крикнул он, зная, что этот переулок выведет их обратно к рынку, где, может быть, дежурит стража, в небольшом закоулке же справа можно было уйти на набережную... Но он просчитался, солдаты решили спрятаться от дождя под козырьком именно в этой подворотне, и Паола едва не наткнулась на них. Едва повернув, она сразу рванулась обратно, и Гильберто налетел на неё, сбив с ног. Тройка наёмников в изумлении смотрели на парочку, кувыркающуюся в грязи. И как раз тогда, когда они снова бросились наутёк, к этому закоулку подбежал обокраденный мужчина; перед самым поворотом он прыгнул, стремясь поймать Лиса за ноги – но его пальца прошли в доброй паре сантиметров от сапог вора. Растянувшись в грязи, он невнятно изрёк какие-то ругательства, повернул голову – и увидел стражников.
– Что Вы стоите, cretini?! Это воры, за ними!
И, сбросив с себя оцепенение, солдаты погнались за нарушителями.
Меж тем, Паола и Гильберто уже выскочили к рынку. Вольпе решил, что раз он сам виноват в этой погоне, то ему и выводить девушку. А потому схватил её за руку:
– Послушай, ты не выберешься одна, – он на секунду смог отвести глаза от груди, на которой блестели капельки дождя, и поймал её взгляд – в нём родилось странное ощущение. – Не выберешься. Я хорошо знаю город. Позволь помочь.
– Да меня из-за тебя чуть ли не убили!
– Я знаю, прости, прости, просто – доверься мне, пожалуйста… ещё раз. Быстрее решай, секунды – и мы уже не сможем уйти от погони.
Она скрипнула зубами – и кивнула.
– Тогда за мной.
И они снова бросились бежать. Через несколько минут – слышались уже выкрики солдат, которые были в каких-то десяти каннах сзади – Вольпе вывел её к переулку, с которого можно было легко перейти на крыши.
– Постой! – Она затормозила перед самым краем. – Ведь крыши скользкие, мы упадём.
Лис взглянул на беглянку из-под капюшона, и ей показалось, что на неё сверкнули пара фиолетовых огоньков. Он, меж тем, быстро оценил её состояние: тяжёло вздымающаяся грудь, чуть приоткрытый рот, румянец на щеках. Похоже, им придётся немного сократить путь…
– Не бойся. Я обещаю, всё будет хорошо. Быстрее!
И она последовала за ним. Вор вёл её по самой середине крыши и девушка, повторяя его движения, вскоре поняла, как ставить ноги, как ступать и куда ступать, чтобы не соскользнуть с черепицы. Им пришлось преодолеть всего пару проёмов между домами – и они оказались скрыты от взглядов преследующих их солдат небольшой пристройкой.
– Быстро! Вниз! – шепнул он, увлекая её за собой. Для него спуститься с двухэтажного здания проблемой не было – а она, конечно, остановилась на краю.
– Как я..?
– Я поймаю тебя, – он неловко вытянул руки. – Просто… прыгай. Доверься мне, пожалуйста.
В её глазах блеснуло нечто, чему он не был способен подобрать определение, и она сделала шаг вниз. Он поймал её – в полуметре от земли. И не смог сопротивляться желанию внимательнее рассмотреть её лицо: мокрые, спутанные волосы закрывают лоб и тонкие, изящные брови, карие глаза чуть поддернуты страхом и уже утихающим адреналином, на узких скулах застыли капли дождя, полные губы чуть приоткрыты – Паола тяжело дышит. Девушка дёргается и он, опомнившись, позволяет ей встать на ноги; она неловко запахивается в рубаху, чтобы скрыть грудь
– Быстрее, за мной! – прямо через небольшую клумбу около дома, сейчас размытую дождём, он спешит к неприметной дверце, скрытой за невысоким буком. Это одно из убежищ гильдии – пара небольших комнат с несколькими кроватями, всегда чистой одеждой разных размеров и какими-то съестными запасами. Сейчас здесь никого нет. Он быстро впускает её и закрывает дверь, сам проходит вперёд, к окну, пока Паола застывает в паре метров от порога, с её одежды капает вода
– Кто ты?
– О, да, позволь представиться, – он поворачивается к ней, стягивая мокрый капюшон. – Ла Вольпе, к твоим услугам, – он раскланивается, делая замысловатый жест рукой. – И я бы тебе советовал переодеться, а то простудишься. Думаю, здесь найдётся что-нибудь на твой размер.
– Лис? – в её глазах таится смешок. – Ну а я Паола. Спасибо, что спас меня. Пожалуй, я бы действительно не справилась одна, даже если бы сумела отобрать кошелёк. И, надо сказать, – в её голосе действительно слышалась нотка восхищения, – ты ловко провернул… это всё, я имёю в виду кражу.
Она скинула штаны, обнажая изящные ножки с аккуратными ступнями, сейчас, впрочем, покрытыми грязью.
– Спасибо, – Гильберто поднял уголки губ, внезапно почувствовав смущение.
– Значит, ты вор?
Он коротко кивнул, наблюдая, как Паола идёт к шкафу, на ходу сбрасывая остатки рубахи, и он замечает шрамы на её спине.
– А ты живёшь на улицах? – девушка подтверждающе хмыкнула из-за створки шкафа.
– Знаешь? – Внезапно её тон изменился, и она выглянула из-за дверцы шкафа. – Пожалуй, я знаю, как тебя поблагодарить. Мне пока не понадобится одежда, – она захлопнула шкаф и повернулась к нему, зябко поёжившись.
– Тебе не холодно? – растерянно произнёс он.
– О, не беспокойся, Лис, – её обворожительная улыбка заставила вора, наконец, перевести взгляд обратно на её лицо. – Я думаю, я знаю другие способы согреться.
Он успел лишь предвкушающе хмыкнуть, пытаясь собраться с мыслями, когда она уже была рядом, прижималась к нему – острые соски упирались в грудь, руки обвили шею. Она привстала на цыпочки, потянувшись к его губам, и его руки легли на её талию.
– Вольпе… – шепнула она ему в губы, глядя прямо в глаза. – Это красиво.
– Я знаю, – он глубоко вздохнул, прикрыв глаза, сделал несколько шагав вперёд, заставляя Паолу отступить, отстраняя её руки от своей шеи и прижимая их к стене. – Ты так благодаришь всех..?
– Поверь, я не столь часто благодарю людей. Обычно я сама по себе, – она закидывает ноги ему на бёдра, притягивая ближе к себе, и горячо дышит в шею. – Однако когда кто-то этого достоин…
Её глаза наполнены похотью, и Гильберто не может сдержать желания – хотя бы, к её телу. Отпуская её руки, он тянется одной рукой к груди, чтобы кончиком пальца провести по ареоле вокруг соска, пока вторая скользит вниз по её спине, чтобы прижать её мокрое тело ближе к себе, оставляет засос на шее и проделывает языком дорожку к её груди, захватывая губами горошинку соска. Отстраняется – чтобы быстро, но аккуратно избавиться от плаща и камзола, пока она расправляется с непослушными верёвочками на его штанах – и снова подхватывает её на руки. Они оба ещё не высохли после дождя, но это лишь ещё больше возбуждает обоих. Паола не позволяет ему лечь сразу – как только он опускает её на кровать, она легко соскальзывает на пол и ловит губами уже напряжённый член. Сначала – плотно обхватывает головку, затем скользит вниз, к основанию ствола, чувствуя, как напрягается его плоть, и Гильберто, ни разу не ощущавший подобного, сквозь зубы шипит от удовольствия. Она забавляется языком с головкой, размазывает капельку смазки по всему стволу – и вот он снова скользит в её раскрытый, готовый принять его рот. На этот раз – слишком далеко, девушка закашливается и отстраняется; от члена к её нижней губе тянется ниточка слюны, и её рука скользит вниз, легко поглаживает нижние губки; один палец проникает внутрь – и возвращается обратно, чтобы легко прикоснуться к клитору, снова достичь губок и возвратиться обратно. Второй рукой она легко сдвигает кожицу у самого основания ствола – а затем снова направляет его к себе в рот, стремясь доставить наибольшее удовольствие своему спасителю. На этот раз её отстраняет Гильберто – и, подняв с колен, толкает на кровать. Через секунду она чувствует, как его руки ложатся на внутреннюю сторону её бедёр, и послушно раздвигает ноги. Вор склоняет голову над её лобком, тянется языком к той точке её тела, где, кажется, сейчас центр её удовольствия – и легко касается её там. Она чувствует, как желание ощутить его внутри лишь усиливается – но не успевает ничего сказать, ведь его язык снова касается клитора, и на этот раз Гильберто настроен куда серьёзнее. Она чувствует, как возбуждения поднимается волной, но ей недостаточно этого. И, улучив момент, она тянет его выше, пытаясь прошептать:
– Пожалуйста…войди в меня…
Гильберто не заставляет себя долго ждать. Он приставляет головку члена к возбуждённо набухшим нижним губкам – и легко проскальзывает внутрь. Как и положено, сначала его движения медленны, но постепенно амплитуда толчков увеличивается, он склоняется над ней, чтобы подразнить языком возбуждённые соски, впиться в шею, нежно куснуть мочку уха, обжечь горячим дыханием щёку и коснуться её губ. Она чувствует, что её финал близок – с губ срывается стон, она раскрывает глаза, стремясь встретить оргазм, глядя на его лицо, и снова видит его прямо перед собой. Вольпе рассматривает её: разгоревшиеся щёки, тяжёлое дыхание, похоть в глазах – и не может налюбоваться. Мокрые волосы разметались по подушке, однако обоим уже давно не холодно: метод оказался действенным. Глядя ей прямо в глаза, он делает ещё несколько толчков – и чувствует, как сокращается её влагалище; Паола стонет ему в губы. Этого хватает, чтобы, еле успев вынуть член, излиться на её живот. Он валится рядом.
Ей требуется всего несколько минут, чтобы отойти. Она поворачивается набок, к нему лицом, а затем и вовсе нависает над ним, щекоча мокрыми волосами его щёки.
– Спасибо, – шепчет она. – Честно говоря, я впервые ощущаю подобное….
– Да ладно, – Вольпе отмахивается. – Ты так говоришь каждому.
Девушка обиженно надувает губки, и кладёт голову ему на грудь, не обижаясь, однако, по-настоящему: она прекрасно понимает его чувства. Впрочем, всё равно царапает ему ногтём сосок.
– Серьёзно, я не куртизанка. Просто у меня уже не было никого месяцев шесть. И… нужно же было мне отблагодарить тебя. Я действительно напала не на того. Мне бы вряд ли удалось его очаровать.
– Ну что ты, он был очарован, – в голосе Гильберто всё ещё недоверие.
– Не настолько, судя по его последующей реакции. Вот ты был очарован мною достаточно, чтобы я могла…
– Спереть кошелёк? – он поднимает брови.
– Да… но… Я не сделала этого.
– Так кто кем был очарован? – в его голосе звучит ирония.
– Думаю, мы оба, – она утыкается ему в шею
– Да… Похоже, именно так, – подтверждает Гильберто то, что им обоим очевидно. – Во всяком случае, я тоже такого не испытывал уже давно.
– Расскажи о себе. Ты вор…
– Один из лучших, – в его голосе слышится гордость, и она почему-то издаёт смешок. – Нет, я серьёзно!
– Прости, просто… ты так забавно звучишь, – её голосок столь нежный, деликатный, одновременно столь же шутливый; он просто не может не улыбнуться.
– Расскажи лучше о себе, хоть что-нибудь. Скажем… – она чувствует, как его пальцы пробегаются по её спине, легко касаясь шрамов, и внезапно понимает, что в комнате холодно. Чувствуя мурашки на её теле, он привстаёт, чтобы натянуть одеяло, и прижимает её плотнее к себе. – Скажем, как ты дошла до жизни на улицах?
– О, – Паола чуть мрачнеет. – Это долгая история. И не из весёлых. Давай как-нибудь позже.
– Хорошо, – покладисто соглашается он. – Прости.
– Ничего, – она улыбается.
Они молчат некоторое время. Обмениваются ещё парой фраз. Дождь за окном клонит их в сон, в комнате полутьма – и Паола сдаётся первой. Она сопит у него на груди, и Вольпе боится даже пошевелиться, чтобы не потревожить его Паолу. Он удивляется, как уютно, как привычно это ощущается, и вскоре мирно засыпает сам.
***

Наверное, их спас тот факт, что в сон потянуло так рано: они оба были разбужены часа в четыре утра тихими переговорами за дверью. Вольпе соображает быстро и быстро действует: он вспоминает, что несколько дней назад солдаты Флоренции схватили одного из воров, молодого, совсем неопытного Клаудио. Он был уверен, что Клаудио расколется, рано или поздно. Конечно, парень знал немного – но информацию о местонахождении убежищ он имел. И, конечно, привёл стражу в одно из них. Он коснулся губами шеи Паолы и прошептал:
– Уходим через окно. Быстро.
Они уже почти готовы, когда дверь начинают ломать. Однако она не поддаётся столь просто. Чтобы задержать стражу, Вольпе рассыпает по полу яблоки – может быть, хотя б пара этих глупцов поскользнётся. В тот момент, когда дверь распахивается, он помогает ей выбраться из окна.
Тихо трещат цикады, высоко в небе окруженная слабым ореолом луна, кожа Паолы мгновенно покрывается мурашками. Она хвостиком следует за вором по тёмным улицам города, и сердце стучит столь яростно, столь отчаянно, что ей кажется, будто оно сейчас выскочит из груди. Ей почему-то весело, она чувствует себя на подъёме – и около очередного поворота прижимает Вольпе к стене.
– Лис, – шепчет она ему в ухо. – Может быть, сыграем?
Она видит, как его глаза снова затуманиваются от желания – но он зажмуривается, чтобы взять эмоции под контроль. Легко кладёт руки ей на плечи и отстраняет.
– Послушай, нам… не надо пока. Тут несколько стражников за углом…
– Ты нас имеешь в виду, bastardo?! – раздаётся над самым его ухом противный голос, и он вздрагивает, выхватывает кинжал, отпрыгивает в сторону... И тут же он вынужден защищаться. Их всего двое – щуплых, невысоких солдат в лёгкой броне, однако и это для него пока слишком много. Ему еле удаётся ранить одного из них, и тот удаляется куда-то в тьму переулка… Туда, где скрылась Паола. А затем ему помогает Бог, или Судьба, или просто удача – но стражник не удерживается на мокрой земле, его ноги разъезжаются, и Вольпе наносит удар, пользуясь этим секундным отвлечением. Клинок входит в незащищённую шею противника легко – а затем вор отскакивает, и солдат валится на землю, хрипя, захлёбываясь собственной кровью. Сзади слышится грубый голос второго стражника:
– Ты уже прикончил этого воришку? Смотри, какая у нас сегодня добыча… Ай, puttana! – слышится удар и тихий всхлип Паолы.
И Лис оскаливается. Он резко разворачивается – едва замечая, что руки уже не трясутся – и одним слитным, стремительным движением оказывается у второго противника. Одна его рука как-то привычно – так, будто это ему это далеко не впервой – задирает голову сзади, а лезвие вторгается в горло, почти отделяя голову от тела. Этот умирает быстрее, и Лис почему-то чувствует неудовлетворение, когда тело падает на землю. Его руки в крови, но он не замечает этого – теперь его мысли направлены на Паолу.
– Всё нормально? Он не повредил тебе?
Она улыбается – через боль, он ясно читает это в её глазах.
Откуда-то раздаётся крик:
– Они пошли этой дорого! За ними!
– Быстрее, Паола, вставай, – он пытается поднять её, и она уже было встаёт – но тут же стонет сквозь зубы от боли.
– Нет. Послушай… Беги один. Я… Я справлюсь. Мне не впервой попадать в тюрьму…
– Но не за убийство солдата, которое наверняка свалят на тебя! Я никуда не уйду, это лишь моя вина!
– Я буду молчать, они не казнят меня сразу. Но ты должен вызволить меня из тюрьмы. Найди Джованни Аудиторе. Он… друг моей семьи, он поймёт, просто скажи, что ты от Паолы. Он… что-то вроде банкира, но сможет защитить меня. Тебе нужно довериться ему, – она видит сомнение в его глазах и меняет тон. – Пожалуйста, прошу. Этой мой единственный шанс. Спроси у Главы Гильдии о ассасинах, выйдешь на них – выйдешь на Аудиторе. А теперь – беги!
Он кивает и неловко, медленно уходит.
И через пару десятков шагов слышит яростные голоса солдат. Лишь тогда он срывается с места.
***

– Значит, Вы от Паолы, – статный мужчина в явно дорогом, но странноватом костюме с капюшоном и коротким плащом, несмотря на ранний час, выглядит бодро.
– Да. Она сказала, что лишь Вы можете помочь.
– Верно… – он кивает. – Значит, вот и пришло время отдавать долги, – он грустно улыбается. – Я сделаю всё, что могу. Как тебя зовут, парень?
– Я… Я Гильберто. Ла Вольпе, – добавляет он.
– Лис? Почему Лис?
– Просто… мне нужен образ, – вор смущён, однако Аудиторе понимающе кивает.
– Intesi. Что ж… Полагаю, ты понимаешь, что из-за тебя Паола сидит в тюрьме?
Лис скрипит зубами:
– Да.
– Тогда должок и за тобой. Я вызволю Паолу и передам её сразу тебе, – он мягко улыбается. – Однако ты должен будешь мне услугу. Я вижу в тебе большой потенциал. И… думаю, когда-нибудь ты будешь мне полезен. Или моей семье. Неважно, ты понял суть. Мы ещё увидимся, – он поворачивается к окну, и Ла Вольпе понимает, что аудиенция закончилась.
Вернувшись в Гильдию воров, первым делом он пытается отмыть клинок от крови. Вода окрашивается красным – как плащ того Аудиторе – и он внезапно понимает, что жизнь уже никогда не будет прежней.
***

Здесь, в Риме, грозы не было уже давно, и ему внезапно странно, непривычно возвращаться в реальность, когда он слышит хлопот крыльев. Он недоволен, в сознании лишь краткими фактами проносится окончание истории: вот Джованни буквально вручает Паолу ошеломлённому Лису в руки: нога, оказывается, у неё ещё не до конца пришла в норму, и ей всё ещё больно ходить, поэтому он доносит её своей комнатки в Гильдии Воров и без сил падает на кровать… впрочем, девушка находит весьма действенный способ восстановить его силы; кажется, будто заключение совсем не повлияло на неё, однако это не так: он видит в глубине её глаз недоверие. Нет, не к нему, не к Лису конкретно, а к миру, к людям – то, что раньше было запрятано достаточно глубоко, снова на поверхности.
Наверное, тот дождливый день – всё, что у них было искреннего и настоящего. Он так и не смог заставить её доверять себе, не смог вылечить душевные раны, не смог помочь – и это то, что мучило его до конца жизни. То, что он не был рядом, когда был нужен ей, допустил столь много ошибок в начале. Не смог предотвратить то, что навсегда изменило её – или, может быть, упустил свой шанс изменить её. Он вздохнул, подумав, что в который раз преодолел этот страх – и признался себе, что сам виноват в их так и неудавшемся по-настоящему романе. Раскрыв глаза, он увидел белого голубя Клаудии, сидящего на скамейке рядом, терпеливо ожидающего старого вора. Вольпе улыбнулся и аккуратно открепил от лапки голубя записку.
Быстро пробежав глазами по аккуратным, бисерным буковкам сестры Эцио, он хмыкнул.
Может быть, всё не так уж и плохо, раз она приезжает к нему?

---

02.09.2012 в 12:44

Пишет  Элек3х:

Пост для миди 3 лвл - II

Название: Rosa in Fiore*
Автор:  fandom Assassins Creed 2012
Бета:  fandom Assassins Creed 2012
Размер: миди
Персонажи: Юсуф/Клаудия
Категория: гет
Жанр: экшен, романс, драма
Рейтинг: от R до NC-17
Краткое содержание: Клаудия тайком от брата прибывает в Константинополь, чтобы совершить давно задуманное дело.
Примечания: Assassin's Creed: Revelations
*"Rosa in Fiore" - (итал.) "цветущая роза"; тж. название борделя в Риме под управлением Клаудии Аудиторе
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - миди "Rosa in Fiore"

Дорабелла взяла из корзины золотистый персик, готовый вот-вот истечь соком, и хищно вонзила в него острые зубы. Одного, коренного, у неё не хватало. Клаудия не смогла бы увидеть этого с крыши, она просто знала, что зуба нет. Испанский солдат, заваливавший Дорабеллу Феличиано, свою законную добычу, на дубовый обеденный стол её родового поместья, не рассчитал силы, и с тех пор Дорабелла улыбалась загадочно, не размыкая губ, как та милая аристократка, приходившая позировать к Леонардо.
Клаудия знала о ней всё.
Сейчас Дорабелла, распробовав персик, прикроет глаза от удовольствия и чуть тряхнёт головой, так, что покрывало упадёт с её роскошных вьющихся волос, чёрных, как смоль. Этот беспомощный жест, будто попытка стряхнуть оцепенение, нравился мужчинам.
Белла, – так звали её в «Цветущей Розе», – пользовалась успехом.
Покрывало действительно слетело, но серенькая, незаметная служанка успела поймать его и вновь любовно укрыть голову госпожи – благородной даме не следовало разгуливать по Стамбулу с непокрытой головой.
Служанка стояла слишком близко, да и прилавок мог помешать – секунда промедления решила бы всё, и отнюдь не в пользу Клаудии. Дорабелла не собиралась пока уходить, и времени хватило бы, чтоб переменить место, но Клаудия была слишком упряма, чтобы признать, что неправильно выбрала крышу для прыжка.
Она часто ошибалась вот так и ругала себя потом за это. Что ж, у неё не было братского опыта и сноровки, а новые умения давались тяжело – для учёбы возраст был уже не тот.
Наверное, ей просто стоило сидеть в «Цветущей Розе» и пересчитывать деньги, – многие считали, что Клаудия Аудиторе годна только на это.
Ей хотелось думать, что они ошибаются, а ещё – что Белла Феличиано сегодня умрёт.
«Каноцци», – поправила она себя мысленно. – «Её муж из семьи Каноцци».
Дорабелла досадливо бросила персик на землю и выпятила приподнятую, скрытую синими шелками грудь, – она всегда делала так, когда собиралась торговаться. Сейчас между ней и седым греком-торговцем разгорится спор, они будут кричать друг на друга, может, даже, бросать друг другу в лицо медяки, и, не успеет Дорабелла, покорная и усталая, назвать последнюю цену – вдвое меньшую, чем просил грек, – скрытый клинок вонзится в золотисто-смуглую шею.
Один прыжок, один удар, и – бежать. Бежать с этой улицы, из этого города, и от призрака Пьетро, который, может быть, наконец-то успокоится в своей могиле.
Клаудия приподнялась, согнув колени, приготовившись к прыжку… и не успела. Кто-то сзади властно схватил её за капюшон, больно потянув за волосы, и, прежде чем она обернулась, резкий, гортанный голос резанул её слух.
Мужчина, поймавший её, говорил на странной смеси турецкого с греческим, и Клаудия смогла разобрать только отдельные слова: «чем ты думаешь», «женщина», «опасно» и «ментор».
Последнее насторожило её больше всего. На секунду сердце предательски дрогнуло: её поймали, раскрыли и теперь, как провинившуюся девчонку, оттащат к брату, а Дорабелла, тем временем, вернётся во дворец Топкапи, пить вино и ублажать мужа.
«Ты не девчонка», – одёрнула себя Клаудия. – «И твой брат имеет над тобой власть только как ментор».
Она спокойно высвободила край капюшона из цепких, жёстких пальцев мужчины и обернулась.
Стоявший перед ней человек не был похож на ассасина – на тихую тень, крадущуюся и бесцветную. Наоборот – он был слишком ярким, слишком громким, слишком заметным, и это немного ошеломило её.
Этот тип не носил капюшона и никак не скрывал буйную жёсткую шевелюру, топорщившуюся нечесаными завитками, – только щёгольски повязал на лоб какую-то пёструю тряпку.
Он был подтянут и строен, но широкие плечи, крупные черты лица и громкий, уверенный голос делали его больше, заметнее. Он будто заполнял собой всё пространство, и невозможно было отвернуться, не заметить его.
«И это ассасин?» – поразилась Клаудия, глядя в его горящие карие глаза. – «Его остановит первый же стражник!»
Почему-то ей не пришло в голову, что поймавший её – всего лишь глупый и неосторожный рекрут, ещё не привыкший к капюшону. В этом мужчине была гордость и сила лидера, такая же, как у Эцио. Если так, сбежать от него было бы почти невозможно, но Клаудия прокляла бы себя, если б не попыталась.
– Я не стою вашего беспокойства, синьор, – сказала она, как бы невзначай положив руку на пояс. Мужчина не заметил этого манёвра – он жадно пожирал её взглядом, ошеломлённый не меньше неё.
Это было… лестно?
Он нахмурил густые чёрные брови и открыл, было, рот, снова собираясь сказать что-то на своём птичьем языке, но Клаудия не позволила. Она сорвала с пояса маленькую глиняную склянку и, задержав дыхание, бросила на крышу. Удушливое облако дыма скрыло от неё ассасина, дав желанные несколько мгновений на прыжок.
Вскрикнул старик-грек, ахнула служанка, апельсины и персики наперегонки покатились в пыли, затрещал деревянный прилавок…
Скрытый клинок не нашёл Дорабеллу. За секунду до прыжка она отошла к соседнему лотку, и поздно было нестись к ней, потому что патруль янычар как раз показался из-за поворота.
Клаудия повернулась и побежала, легко перепрыгивая через катящиеся фрукты и, на ходу, скрывая лицо капюшоном.
Даже не оборачиваясь, она знала, что взгляд Дорабеллы Каноцци преследует её, как гончий пёс.

***
– Что за женщина! – Юсуф взмахнул рукой, едва не задев шаркающего мимо нищего. – Шайтан придумал таких женщин! Верно я говорю?
Нищий обернулся и понимающе вздохнул. Видимо, эта беда была ему близка.
Юсуф же не знал, смеяться ему или злиться. Он попался глупо, на свою же, ассасинскую, уловку, но попался такой красавице, что это было, вроде как, и не обидно. Хоть и стыдно – ни рекрутам, ни Эцио о таком лучше было не рассказывать.
Он искал её по городу целые сутки – отчасти потому, что хотел дознаться, кто она и что делает в Константинополе, а отчасти – потому, что на сердце у него было неспокойно. Янычары последние несколько дней лютовали, поэтому рекруты, не отправленные в другие города, сидели в убежищах, пережидая бурю и пытаясь вызнать через шпионскую сеть, в чём причина. Чужому ассасину, незнакомому с положением в городе, легко было наткнуться на случайный патруль и сложить голову в неравном бою с янычарами, а та женщина с крыши была ещё неопытна – она даже не услышала, как Юсуф подошёл к ней, хотя он не особенно и таился.
Впрочем, прятаться она, видимо, умела.
«Где б я стал скрываться, будь я женщиной?» – подумал Юсуф, потом представил себя в платье и расхохотался. Вот был бы номер! А что, в менестрелей они с Эцио уже переодевались, так что, может, и платье с паранджой были не за горами. Знойная итальянка получилась бы из ментора! Только вот бородатая не в меру.
Он резко остановился, как вкопанный, прямо посреди улицы.
«Я не стою вашего беспокойства, синьор».
Итальянка! И какой занятный у неё был греческий, – напыщенный, на каком раньше писали книги, но уже лет триста никто не говорит, но всё лучше, чем у Эцио, который греческого не знал вовсе, а на турецком говорил хоть и внятно, но так, что командир базы Реджеп – бывший учитель – возводил очи к небу и потрясал кулаками, беззвучно вопрошая Аллаха, за какие грехи провинился и почему должен это терпеть.
Выходит, не у всех итальянцев была беда с языками.
И не все итальянские ассасины сидели дома, – некоторые, видно, решили следовать за своим Ментором.

В тени, на перекрёстке, танцевали цыганки в ярких разноцветных нарядах. Цыганкам было жарко, и они двигались медленно, покачиваясь, как цветы на ветру. Одна из них, постарше – видно, матрона – стояла чуть в стороне, скрестив руки на груди и прислонившись к стене. На цыганке было глубокого винного цвета платье из какой-то лёгкой ткани и такая же косынка, покрывавшая волосы, – ни цветов, ни шитья, ни блестящих украшений, принятых обычно у местных таборов.
Это отчего-то показалось Юсуфу странным. В любой другой день он прошёл бы мимо, но сейчас каждая женщина, хоть немного выделявшаяся из толпы, заставляла его чуть ли не принюхиваться. Стоило ему подойти, как танцовщицы окружили его пёстрым кольцом, загомонили, нахваливая, зубоскаля и сыпя непристойностями. Они даже слишком старались, будто хотели отвлечь его от чего-то.
Не вышло.
Юсуф умел быть собранным и внимательным, когда желал, а желал он этого постоянно. Иначе ассасину в Константинополе было не выжить.
Он решительно отодвинул девушек и подошёл к «цыганке», грозно уперев руки в бока.
– Не очень-то хорошо ты прячешься, ханым-эфенди, – укорил он её, стараясь подбирать греческие слова. – А если византийцы захотят тебя найти?
Женщина сделала подругам знак продолжать танец, но Юсуф заметил, как предательски дрогнула её рука, и побледнели щёки.
Сейчас, вглядываясь в её лицо, он испытал что-то вроде разочарования. Она оказалась не такой красивой, как ему запомнилось, – скорее даже, в её лице было что-то неприятное: маленький рот с капризно выпяченной нижней губой, острый нос, тяжёлые веки. Если бы не живой, пронзительный взгляд блестящих карих глаз, она запросто могла бы сойти за одну из тех крестьянок, которых гонят из Валахии на невольничьи рынки.
И всё же, было в ней нечто, мешающее равнодушно отвернуться. Нечто, чему Юсуф пока не мог дать названия. Он не мог даже определить, сколько ей лет, – только едва проступавшие сквозь пудру тонкие морщинки в уголках глаз говорили о том, что она давно уже не девушка.
– Если византийцы захотят меня найти, они об этом пожалеют, – ответила она на своём странном греческом, спокойно, но с вызовом. – Я знаю, что бесполезно просить вас идти своей дорогой, но знайте, – помощь братьев мне не нужна.
– Помощь братьев нужна всем! Всему этому городу она нужна! – Юсуф окинул улицу широким жестом и веско положил руку итальянке на плечо. – Как тебя зовут?
Женщина на мгновение замешкалась.
– Роза, – наконец сказала она, чуть улыбнувшись, от чего на её пухлых щеках проступили ямочки. – Роза Фиоре.
– Роза Фиоре да… – Юсуф вопросительно взглянул на неё, ожидая продолжения, и наткнулся на непонимающий взгляд. – Да Фиренца? Да… как её… Рома?
– Просто Роза Фиоре. Всему свету необязательно знать, где я родилась, – холодновато пояснила женщина.
– А я-то думал, все итальянцы прибавляют к имени город!
– Я не итальянка. – Она вновь чуть улыбнулась, чуть самодовольно. – Я живу в Испании.


***
– Я добиралась сюда с андалузскими цыганами, – начала Клаудия, когда квартал Баязида остался позади. Она понятия не имела, куда ассасин, назвавшийся Юсуфом, её ведёт, и молчание, повисшее между ними, начинало её тревожить. – Кто-то сказал им, что в Стамбуле жизнь лучше.
– А, – безразлично отозвался Юсуф. Клаудии стало немного обидно – она тщательно продумала эту историю, затвердила её наизусть, и считала, что её рассказ достоин внимания.
– Вам не интересно узнать, как и зачем я здесь объявилась? – недовольно спросила она, едва удержавшись от того, чтобы толкнуть этого бородатого, лохматого разбойника локтем.
– Интересно! – тут же оживился «разбойник», сверкнув крепкими, ровными зубами. – Я искал тебя и день и ночь, сестра, только чтобы услышать твою историю. И чем ты мне отплатила? Рассказываешь небылицы!
Клаудию слегка передёрнуло. Она не ожидала, что он поверит ей сразу и без сомнений, но и к такому отпору была не готова. Юсуф даже не считал нужным притворяться.
«Он хороший дядька, тебе бы понравился», – писал о нём Эцио. Самое ужасное, что он был прав, и это делало положение Клаудии ещё более сложным. Ей действительно не хотелось лгать стамбульскому ментору, но и иначе она не могла.
– Хорошо, с цыганами я встретилась только здесь, – она подумала, что немного правды, всё же, не помешает. – Но приехала из Испании, будучи итальянкой по рождению. У меня бордель в Толедо.
– Хочешь здесь тоже бордель открыть и удобное место с крыши присматривала? – Юсуф расхохотался, и Клаудия, против воли, поморщилась. Смех у него был резкий, громкий, и до боли напоминал лошадиное ржание.
Никакого сравнения с лёгким, мелодичным смешком Пьетро.
«Лёгкий», – самое точное слово для Пьетро Адимари. Никакого сходства с этим грубоватым турецким варваром, так прочно и твёрдо стоящим на земле.
«Почему я вообще их сравниваю?», – подумала Клаудия, пощипывая кончик платка.
Она знала ответ, и ответ этот ей вовсе не нравился.
– Это очень смешно, но нет – я всего лишь должна убить одного человека. Женщину, – ровно сказала она.
– Единственная женщина, которую ты сможешь убить, – ты сама, сестра! – Юсуф огорчённо всплеснул руками. – Ты не слышала о том, что янычары взялись за нас всерьёз? Скоро день рождения Ахмета-шехзаде, а значит, в городе должно быть спокойно. Ты знаешь, что такое «спокойно» для них? Когда головы ассасинов торчат не на шеях, а на кольях – вот что.
– Я не слышала об этом. – Клаудия покраснела от досады. И она ещё думала, что сможет сделать всё сама, без поддержки Братства! Юсуф был просто благословением небес, и, одновременно, проклятьем – он мог проболтаться о ней Эцио. – Я надеюсь, мы идём не в убежище братства?
– Ха! – глаза Юсуфа лукаво блеснули. – Я заплатил цыганке, чтоб она меня развлекала, но какой дурак приведёт цыганку домой и зачем? Чтобы она стащила его золото? Лучше я повожу её по улочкам, о которых не знает стража. Может, ей это, когда-нибудь, пригодится.
– Будто у тебя есть золото, – Клаудия не смогла удержаться от улыбки. О ней нечасто заботились вот так ненавязчиво, и это было приятно. – Я гуляю с тобой в долг, ассасин.
– Ай, злая ты женщина! Кто же бьёт по больному? – Юсуф посмотрел на неё с таким печальным осуждением, что она не выдержала и рассмеялась.
Впервые, после того дня, о котором ей не хотелось сейчас вспоминать.
– Что ты смеёшься? – возмутился Юсуф. – Лучше спляши для меня, как вы там это делаете. – Он повертел руками в воздухе, изображая плавные жесты танцующих цыганок. Вышло похоже.
– Я для этого слишком стара и тяжела, – усмехнулась Клаудия. Она заметила, как, после этих слов, он окинул её оценивающим взглядом.
Ей не приходилось жаловаться – даже в пятьдесят многие принимали её за тридцатилетнюю женщину, да и чувствовала она себя немногим старше, поэтому, ей тяжко было замечать новые морщины и видеть, как тяжелеет и округляется тело от долгого сидения за конторкой «Цветущей розы».
Последние два года Клаудия тренировалась ещё упорнее, чем обычно, но те годы, когда мужчина мог двумя ладонями обхватить её талию давно прошли. Сколько бы она ни прыгала по крышам, ни её полная грудь, ни широкие бёдра не желали уменьшаться в размерах, однако, в её фигуре не было рыхлости – только крепость и нерастраченная сила, не находившая выхода.
Она с некоторым удивлением поймала себя на мысли о том, что ей не всё равно, что думает о ней этот лохматый турок. И это был такой же плохой знак, как и то, что она начала сравнивать его с Пьетро.
– А для того, чтобы взбираться на стены и кидать в меня бомбами, значит, не стара? – Юсуф снова изобразил обиду.
– Я просто умею постоять за себя. – Клаудия пожала плечами. Для неё в этом действительно не было ничего удивительного.
Тёмная, зажатая между двумя каменными домами улочка, по которой они шли, становилась всё уже – двоим тут было уже не разойтись, – и Юсуф благородно пропустил даму вперёд. Скорее всего, чтобы быстро поймать её, если вздумает убежать.
– Умеешь, – согласился он. – Но если наткнёмся на патруль, я закину тебя на плечо и убегу, поняла?
На мгновение, Клаудия даже потеряла дар речи. Такого не посмел бы ей сказать даже Эцио.
– Испанский ментор знает, что его ассасин может умереть на задании. Тебе нечего меня беречь, – сухо бросила она, смерив его уничтожающим взглядом. На Юсуфа, впрочем, это не подействовало.
– А испанский ментор знает, что ты здесь? Письма он мне не присылал.
Смутить Клаудию было не так-то легко.
– Вероятно, оно затерялось в дороге. – Этот неудобный разговор пора было прекращать. Она ничуть не смущаясь подоткнула юбки, как служанка, собравшаяся мыть пол, и, повернувшись к полуобвалившейся стене, взбежала по уцелевшей кладке до удобно торчащих кирпичей.
На полдороге она обернулась, с удовольствием заметив, как турок смотрит на её крепкие голые ноги, едва прикрытые юбками.
– Я буду в таборе, возле которого ты меня нашёл, Юсуф Тазим, – предупредила она. – Но недолго. Возможно, завтра моя миссия уже будет выполнена, и мы больше никогда не увидимся.
– Эй, ханым-эфенди, ты не боишься, что я буду за тобой гнаться? – насмешливо крикнул он снизу.
– Конечно, нет. – Клаудия добралась до проломленной крыши и замерла, балансируя, на самом краю. – Ты ведь знаешь, что я не солгала и сможешь найти меня вновь.
– Гюнешим, я найду тебя где угодно, пусть даже из твоих уст не вылетало и слова правды! – легко согласился Юсуф. – Только обещай мне, что будешь сидеть в своём таборе и не попадёшься янычарам!
Клаудия не удостоила его ответом. Ей приятно было знать, что он боится за её жизнь и думает о ней.
«Чем больше он будет бояться, тем чаще будет думать»,– решила она и исчезла за коньком крыши.

***
Пьетро Адимари было восемнадцать, он был болезненно бледен и бредил свободой. Он не знал, что это такое, и путал свободу с демократией, чем изрядно забавлял Макиавелли.
Никто не думал, что этот школяр долго продержится в братстве, но бледный, златокудрый Пьетро в мальчишеских веснушках не сдавался и не умирал. Когда становилось совсем невмоготу, он стискивал свои неровные мышиные зубки и молча терпел. Всё его худосочное, жилистое тело было вечно покрыто синяками, и у Клаудии болезненно ёкало сердце каждый раз, когда она касалась их мочалкой.
Пьетро было восемнадцать. Ей – сорок восемь. Будь её воля, он забыл бы о свободе навсегда и остался в «Цветущей розе», между надушенных покрывал.
Он ведь был такой хрупкий, такой болезненный!
Каким-то непостижимым образом Пьетро напоминал ей всех её братьев сразу: он казался ей то хрупким, как Петруччо, то остроумным и шутливым, как Федерико, то уверенным и властным, как Эцио. От этого Клаудии порой хотелось плакать, но она много лет назад дала себе зарок не лить слёз и чувствуя, как в горле встаёт комок, больно выкручивала кожу на запястье.
Это помогало.
Пьетро не желал оставаться в «Розе» дольше, чем на ночь, – он был героем в капюшоне, его звали великие дела, борьба за свободу, и Клаудия вновь оставалась одна – выслушивать жалобы куртизанок и вписывать в амбарную книгу колонки цифр.
Будь она менее терпеливой – непременно отхлестала бы Пьетро по щекам, но жизнь в Монтериджони приучила её сдерживать ярость, и потом, она боялась сломать бедняжке челюсть.
Вместо этого, она каждый месяц внимательно и с тайной надеждой прислушивалась к тому, что творилось с её телом, страстно и мучительно желая, чтобы судьба подарила ей, наконец, маленькое создание с упрямыми карими глазами, как у всех Аудиторе и шелковистыми вьющимися локонами Адимари. Беспомощное, крохотное существо, неспособное выжить без неё, Клаудии.
Ничего не выходило.
Пьетро выглядел так, будто, будто его в любую минуту может унести ветром – в нём жизнь едва теплилось и, видимо, он просто не мог разделить её с кем-то.
«А может быть, я просто слишком стара», – думала Клаудия, с тоской поглаживая плоский и гладкий живот.
Но это было тогда, а теперь она неслась по Стамбульским крышам, как ветер, разрывая подол о печные трубы и раня босые ноги о мелкие камни, и ей снова было двадцать лет. Она чувствовала в себе силу, достаточную, чтобы размозжить череп Дорабеллы Каноцци голыми руками, и кредо – «ничто не истинно, всё дозволено» – подхлёстывало и подгоняло её.
Но Клаудия ошиблась. Ей не удалось добраться до Дорабеллы ни на эти сутки, ни на следующие.
Посол Каноцци с женой укрылись во дворце Топкапи и не спешили выходить из-за его неприступных стен. Танцовщицы, которым дозволено было являться во дворец, говорили, что Дорабелла целыми днями объедается сладостями и каждый вечер пьяна от ракы.
Клаудия ждала. Лучше, чем ждать, она умела только умножать и делить числа. Она затаилась, как змея в траве, и выжидала час за часом, день за днём, но ничего не происходило, и она стала путаться в том, чего именно ждёт – доклада цыганок о том, что Дорабелла стала беспечнее, или прихода Юсуфа Тазима, назвавшего её странным турецким словом – «гюнешим».
– Гюнешим, – беззвучно повторяла она, лёжа без сна в своей постели, и ей нравилось это слово, все его звуки, и особенно – «ю», на котором губы сами легко целовали воздух.

Её ожидание не значило бездействие. Она учила молодых цыганок зорко наблюдать и бесшумно ходить – воровать они умели и сами. Она ходила на рынок и ловила слухи о том, как пышно будут праздновать день рождения наследника и о том, что семья султана, возможно, прибудет в гавань, чтоб полюбоваться фейерверками, которые будут запускать из Галаты.
И, наконец, в один погожий день она решила заняться стиркой в маленьком глухом дворике, примыкавшем к дому, занятому табором. Везде было пусто и тихо – цыгане ушли на промысел, – миндаль протягивал через решетчатую ограду густые цветущие ветви, над городом плыли по синему небу плотные облака, такие белые, что мысль о стирке приходила в голову сама собой.
Клаудия никогда не забывала, что она – аристократка, но жизнь приучила её не чураться тяжёлой работы – в тренировках и утомительном труде она находила успокоение.
Сидя на скамеечке посреди двора, она мерно полоскала в тазу белое одеяние с капюшоном, и простое, бездумное удовлетворение оттого, что кипенная ткань становится всё чище, наполняло её. Солнечные лучи омывали теплом всё её тело, и от этого тепла движения Клаудии становились всё медленнее и медленнее…
…но даже засыпая, она услышала осторожные шаги и успела вскочить, обернуться… чтобы попасть в крепкие, жаркие мужские объятия.
– Ты быстро учишься, – вместо приветствия сказал Юсуф, глядя на неё сверху вниз. – В прошлый раз ты меня даже не услышала, а, гюнешим?
Клаудия замерла, жадно вперившись в него блестящими карими глазами. Ей казалось, что она только что совершила прыжок веры и падает долго, как во сне. Она чувствовала восхитительную обречённость, потому что знала, что должно случиться, и хотела этого так сильно, что желание превращалось в неизбежность.
– Ты не сказал своему ментору, Эцио, что я здесь? – строго спросила она, впиваясь ногтями в его плечи. – Если ты расскажешь, клянусь, я убью тебя. Я отрежу твой дерзкий язык своим скрытым клинком, и ты…
– Довольно, женщина, – он приподнял её легко, будто она ничего не весила, и осторожно опустил на охапку сена, которую, обычно, жевал грустный цыганский ослик.
Мокрое ассасинское одеяние осталось реять в воде, как одинокая медуза.
Первым звуком, пронзившим сонную тишину, был треск ткани – Юсуфу надоело путаться в завязках лифа, и он просто разорвал тонкий податливый лён. Клаудия не возмущалась – её сердце замерло от осознания того, как беспомощна она сейчас и одновременно – какую власть она имеет над этим уличным разбойником, по прихоти судьбы попавшим в Братство.
Она смеялась и ёжилась, когда его жёсткая борода щекотала кожу, шутя отталкивала его от своих губ, от загоревшей шеи, от бледной, полной груди с крупными тёмными сосками.
– Ты меня всю исколешь, мужлан, – шептала она, запуская пальцы в его буйные густые кудри. – Брейся, прежде, чем входить к знатной особе…
– Знатная особа! – Юсуф задрал её юбки, и, почти благоговейно, поцеловал округлое бедро. – Даже будь ты женой султана, ты бы меня не заставила сбрить бороду!
Клаудия хотела было возразить, но сладкая дрожь и ощущение заполненности пронзили её, солнечный свет замигал сквозь листву акаций, а одинокое облако, зависшее над двором забилось вперёд и назад, как на привязи.
Струйка пота стекла по ложбинке между её грудей и задрожала блестящей капелькой от тяжёлого дыхания. Клаудия закрыла глаза, запрокинулась, выгнулась, ёрзая, подаваясь навстречу Юсуфу. Он весь был словно морской прибой: каждое движение – мягкий удар снова и снова. Ему не составляло труда держать её на весу, под спину, как держит плотная морская вода, а его поцелуи были солёными, и Клаудия чувствовала, что бесполезно барахтаться и идти наперекор, но всё равно обхватила его ногами, притянула к себе, прижала, не давая двинуться. Её вновь охватило желание быть с кем-то единой и неразделимой плотью, чтоб ничто, ни время ни смерть ни судьба не могли забрать у неё покой и счастье и она удивилась, когда Юсуф, такой порывистый и нетерпеливый, понял, стёр слезинку с её щеки, посмотрел серьёзно.
– Ашкем… – тихо проговорил он, будто они висели над пропастью. – Я не отпущу тебя, ашкем. Веришь мне?
И она поверила, потому что в Юсуфе было столько силы, столько жизни, что он не смог бы просто исчезнуть, как не может в один день рухнуть город вокруг или высохнуть море.
Она позволила бурным волнам подхватить её и швырнуть сияющую бездну без конца и края.
И бездна поглотила её, развеяв по ветру последний вскрик.

***
В тёмной комнатке, выходившей окнами на шумную улицу было прохладно, и Клаудия чувствовала, что начинает замерзать, лёжа на вытертых подушках. Она придвинулась к Юсуфу, но отчего-то не решилась коснуться его.
Он дремал, закинув руки за голову, безмятежный и довольный. Так же спокойно он мог грезить и на разворошённом сене, но Клаудия, услышав, что возвращаются цыгане, утянула его в свою каморку, и там, в уютной темноте, он снова овладел ею, с радостью избавившись от мешающей одежды. Теперь Клаудия не могла найти в себе сил даже прикрыться. Она лежала и ласково оглаживала себя, чувствуя, что вновь начинает любить своё тело, всё ещё красивое и желанное. Истома, охватившая её, напоминала слабость после болезни.
Теперь у неё хватало сил признаться себе, что имя этой болезни – Пьетро.
Он всегда вырывался из её заботливых рук, как братья, но, в отличие от них, сбегал ненадолго, потому что не мог жить без её ласки и нежности.
Юсуфу не нужна была её забота. Он лежал рядом, смуглый, широкоплечий, весь в буйной поросли курчавых волос, жекочущих и жёстких, и его крупное, ненасытное мужское естество лежало, небрежно свесившись на сторону.
Клаудия любовно и благодарно погладила его, чувствуя, как плоть вновь набухает под рукой.
– Послезавтра день рождения Ахмета-шахзаде, – сказал Юсуф, не открывая глаз. – Он, вместе со всей семьёй султана и гостями прибудет в гавань. Им охота посмотреть на фейерверки вблизи. Итальянка тоже там будет.
Клаудия вздрогнула и убрала руку.
– С чего ты взял, что мне нужна итальянка? – холодно спросила она.
– Ради турчанки ты не проделала бы такой путь. – просто ответил Юсуф. – Ты позволила бы какому-нибудь мужчине убить её и дело с концом.
– Я давно не позволяю мужчинам делать что-то за меня или командовать мной. – Клаудия села, разглядывая себя в мутном зеркале, стоящем у стены. Ей не хотелось встречаться взглядом с тем, кому ей не хотелось лгать. – Мой старший брат последний, кто пытался навязать мне свою волю. Видел бы ты, как он, проповедующий кредо, надулся и распетушился, когда я сказала, что стану управлять борделем. Он едва не бросил деньги на перестройку мне в лицо, но я была непреклонна, и он смирился – сам пошёл к архитектору. – Клаудия улыбнулась. Теперь она уже могла вспоминать об этом с улыбкой, но тогда, на один короткий миг, ей показалось, что Эцио никогда больше не простит её, и этот страх долго жил в её сердце. – Увидев, что мы с матерью основательно навели среди куртизанок порядок, он немного оттаял, но сказал лишь, что доволен тем, как мы распорядились деньгами.
– Ты рассказываешь про самоуверенного юнца, а сейчас Эцио старый и мудрый учитель. Не могу представить его таким. – Юсуф развёл руками. – Тут я как неразумное дитя: вижу старика и думаю, что он так и родился стариком.
Он расхохотался, но его глаза не смеялись – Клаудия, замеревшая, как изваяние, видела в зеркале его внимательный взгляд.
– И давно ты знаешь?
– Я чувствовал сердцем. Вы с ним похожи, этого не скроешь. А узнал сейчас, потому что слышал такую же историю от него. Мужчины тоже болтливые, как попугаи, Клаудия, и любят порассказывать о прошлом, особенно старые деды.
– Я, значит, тоже кажусь тебе старухой? – тихо спросила она, отвернувшись так, что в зеркале отразился её профиль и завитой локон спутанных волос, спадающий на висок.
Юсуф придвинулся к ней, и, приподнявшись, поцеловал в плечо.
– Правду сказать, я не Аллах, чтобы любить всех одинаково, ашкем, – серьёзно ответил он. – От старух я бегу, как от огня, но ты прекрасна, как гурия, и будешь прекрасна хоть в девяносто лет, хоть в сто лет. Вот так. Даже когда я стану древним, дряхлым и буду умирать, а ты пройдёшь мимо – всё равно сползу со своего смертного ложа и поползу за тобой. И за мной в пыли будет оставаться борозда.
Клаудия тщетно попыталась удержаться от улыбки.
– Почему борозда?
– Как почему?! Ты ещё спрашиваешь, почему, женщина?! Потому что мой иссохший старый хрен снова встанет от одного только взгляда на тебя! И ползти мне с этой напастью будет нелегко. – Юсуф сел и сгрёб её в объятия. – Одно движение твоей изогнутой бровки, и я навеки твой раб, как джинн из лампы!
– Но ты всё равно расскажешь обо мне Эцио, раб? – Где-то внизу её живота до сих пор гнездился холодный страх перед гневом брата. Нет, не перед гневом. Перед его разочарованием.
– Не скажу. Но пойду в гавань вместе с тобой. – Юсуф вновь стал серьёзен, хотя его глаза лукаво поблёскивали. – Я не верю тебе как ассасину, гюнешим. Женщины тяжелее принимают кредо и правила братства, за ними всегда нужен глаз да глаз.
– Почему же это? – Клаудия бросила на него почти презрительный взгляд. Чего ещё было ожидать от восточного мужчины, как не пренебрежения к женщинам? – Чем мы хуже мужчин?
Он, впрочем, не выглядел напыщенным или самодовольным, но вопрос явно задел его за живое, потому что Юсуф разразился целым потоком слов и жестов.
– Хуже? Порой даже лучше! Но знаешь, чему сложнее всего учить женщин-рекрутов? Говорить «покойся с миром» жертве и опускать ей веки! Если б не правила ордена, вы бы плевали на трупы и вырывали им глаза, потому что вам простой победы недостаточно! Видела, как дерутся мужчины? Пока один из них не упадёт! А женщина бросается на другую женщину, пока их не растаскивают! Вы безумные! И я не хочу знать, что у вас там случается каждый месяц, но шайтан в этом точно замешан, – он в вас вселяется, и тогда хоть из братства беги! А ненависть? Вы каждого стражника, поднявшего на вас меч, ненавидите так, будто он ваш кровный враг! Но когда женщина ненавидит мужчину – это полбеды, а вот женщина, враждующая с женщиной, – бешеная собака, которая не видит, куда несётся!
Клаудия помолчала. В словах Юсуфа было много правды, пусть она и не могла смириться с ними, принять их.
– Тамплиерская прошмандовка убила моего любовника, – наконец, сказала она, и сжала кулаки, вновь увидев перед глазами окровавленные простыни в комнатушке Дорабеллы и бумажно-белого, обнажённого Пьетро, раскинувшегося на них с перерезанным горлом.
В тот день он должен был доставить послание Братству во Флоренцию. Если бы он не замешкался, ничего не случилось бы, но он решил сначала заглянуть к тайной любовнице, к молодой, красивой Белле, такой спокойной и ненавязчивой, не утомляющей его бурными ласками, в отличие от ненасытной старой сутенёрши, вынимавшей из него всю душу за одну ночь. Письма при нём так и не нашли.
Юсуф нахмурился.
– Значит, ты собираешься мстить?
Она помедлила и плавно повернулась, взглянув ему в глаза.
– Нет, – ответ соскользнул с её губ легко и искренне. – Я убиваю ради нашей цели, а не своего удовольствия.
Впервые в жизни Клаудия почувствовала, что кредо не давит на неё своей тяжестью, а становится ей опорой.
– Она жена важного чиновника, – Юсуф задумчиво подёргал бородку. – Итальянцам и так достаётся от наших пиратов, такого они не простят.
Клаудия обернулась и на её лице заиграла знакомая ему самодовольная улыбка.
– Может быть я бешеная собака, аморе мио, но я знаю, куда бегу.

***
Празднично одетые константинопольцы заполнили укрытые ночным сумраком улицы, высовывались из каждого окна, облепили крыши домов, надеясь поближе увидеть фейерверк, ругались и толкались из-за каждого удобного места. Только возле гавани было не так шумно – янычары оцепили квартал, очистили от всякого сброда, чтобы семья и гости султана чувствовали себя в безопасности, и только богатые горожане степенно прогуливались вокруг, довольные своей причастностью к торжеству и пытающиеся разглядеть, что творится на помосте, возведённом специально для удобства шахзаде.
Клаудия едва не потеряла Юсуфа в толпе – только теперь она поняла, почему он одевался так пёстро, непохоже на итальянских ассасинов – Константинополь весь был по-восточному узорчатый, разноцветный, и затеряться в нём можно было только став частью орнамента, а не белым пятном.
Она сама чувствовала себя неуютно и пониже надвинула на лицо капюшон.
Её план был хрупок и мог пойти прахом в любой миг, но она верила в свои силы и потому попросила Юсуфа не вмешиваться. Он согласился скрепя сердце, но Клаудии и этого было довольно – Эцио, на его месте, не согласился бы вовсе.
Она тихо подошла со спины к одному из стражников, скучавших на пристани, и вонзила скрытый клинок ему в спину между кожаных пластин. Нож-крюк, подаренный ей Юсуфом, непривычно цеплял плоть – чтобы протолкнуть его гладко, Клаудии понадобились немалые усилия, но у неё получилось. Несчастный охнул и завалился вперёд – Клаудия едва не полетела вместе с ним в воду, не рассчитав тяжести. Она попыталась оттащить труп к копне сена, оставшейся, видно, после погрузки скота, но доспех громко заскрежетал по доскам, заставив Клаудию испуганно замереть.
Юсуф справился со своим солдатом быстрее. Увидев её замешательство, он молча сверкнул зубами в улыбке, взвалил стражника на плечо и устроил в копне рядом с другим.
Шлемы и плащи они оставили себе. Теперь, в опустившейся темноте, их силуэты напоминали фигуры караульных, хотя Клаудия предпочла бы не надевать неподходящий по размеру, твёрдый, давящий на лоб шишак.
Лодку Юсуф пришвартовал у мостков ещё вчера – в ней лежали мешки с гвоздикой, укрытые от непогоды, и никаких подозрений она не вызывала.
Он грёб тихо и красиво, так, что устроившаяся на корме Клаудия залюбовалась его уверенными движениями, напряжёнными руками, гибкой спиной в тусклом свете нарождающейся луны.
На помосте уже зажгли фонарики, и из лодки было слышно, как нетрезво разглагольствует о чём-то какой-то турок, – судя по повелительному тону, Ахмет, – и переливчато, но совершенно невпопад смеётся Дорабелла.
Клаудия узнала этот смех через два года – узнала бы и через десять лет. Он поднимал в её душе глухую ярость, давно уснувшую, но неизбывную боль.
Пьетро должен был жить. Изменник, глупый, легкомысленный мальчишка, он заслуживал хорошей порки, но не смерти.
И не шлюхе из борделя было решать, жить ему или умереть.
Клаудия умела ждать, но последние минуты ожидания казались самыми невыносимыми. Она сидела, сцепив руки на колене, и вслушивалась в тишину, сквозившую над проливом. На другом берегу, в Галате, бомбардиры в последний раз проверяли порох и лили масло на большие деревянные колёса, стоявшие у воды, как мельницы. Люди на помосте уже проявляли нетерпение, и Клаудия знала, что Дорабелла уже пьяна, – эта дрянь никогда не отказывалась пить и есть на дармовщину, просто не могла остановиться, пересилить себя.
А ещё она всегда была жадной до зрелищ, но боялась громких звуков, выстрелов, напоминавших ей о том, как солдаты Борджиа осадили город и ворвались в поместье. Она не откажется смотреть на фейерверк, но встанет подальше от мужа, и будет зажимать уши руками после каждого залпа.
Пушка грохнула на галатской стороне. В небе, под восторженное аханье стоящих внизу, распустился багряный огненный цветок. Клаудия забылась, завороженная им, но Юсуф, ало-чёрный в его отсветах, резко дёрнул её за рукав.
Пора.
Она сняла шлем и плащ – без них удобнее было карабкаться на гладкие, скользкие балки помоста. Лезть пришлось высоко – помост возводили с восточным размахом, в три человеческих роста, но у основания перил пролегали доски, за которые легко было уцепиться для долгого ожидания, упершись ногами в балку.
Шанс был только один.
Дорабелла стояла у самых перил, за спинами чиновников, будто готовая в любую минуту улизнуть. Невысокая, но статная, в голубом платье и с непокрытой головой, она разительно отличалась от закутанных в чадры бесформенных мусульманских женщин, правда от сытой жизни её некогда точёная фигурка начала оплывать, как свеча – Клаудия отметила это со злорадным удовольствием.
Какое-то время было тихо, но тут пушка ожила снова. Пролив озарился золотым светом, будто солнце взошло ночью. В этом свете замерла Дорабелла, съёжившаяся, закрывшая уши ладонями, и толпа советников, стражников и аристократов, запрокинувших головы в едином порыве удивления и восторга.
Одновременно с тем, как золотой шар взлетел к небу, Клаудия подтянулась на руках, и одним рывком схватила Дорабеллу за белую шею, неистово давя на нужное, выученное место, переживая трепещущую синеватую вену.
Мгновение она балансировала на доске, крепко обняв ненавистную ей женщину, и рухнула вниз, увлекая её, беспомощную, бессознательную, за собой.
Нож-крюк щёлкнул и вгрызся в дерево, прервав её полёт на середине, но Дорабелла, которую Клаудии не по силам было удержать одной рукой, выскользнула из объятий. Она разбилась бы о мостки, если б не Юсуф, вовремя и бесшумно подхвативший её, с трудом удержав равновесие.

От мостков они отплыли почти не таясь – в Галате запустили огненные колёса, и даже стражникам стало не до того, чтобы разглядывать пустой пролив.
Юсуф отвёл лодку в тень крепостной стены, пришвартовав её к небольшому стоячему камню, зелёному от мха.
– Я знаю, ты хочешь спросить, почему я не убью её сейчас, – сказала Клаудия, заметив, в лунном свете, как Юсуф хмурит густые брови. – И недоволен тем, что я медлю.
– Я недоволен тем, – отозвался он, – что знаю, почему ты её не убиваешь. Это похоже на месть, как ни посмотри, а мы не мстим.
– Когда ты шёл сюда со мной, ты знал, что я – всего лишь бешеная собака, которой кредо служит оправданием. – Клаудия бросила на него холодный взгляд и отвела глаза, глядя на дно лодки, где раскинулась Дорабелла, обольстительная даже будучи без сознания.
– Ты – цветущая роза, вот ты кто, – ответил Юсуф. – Роза вонзает шипы, только если её попытаются сломать. Она не бывает жестокой, и ты не будь. Ты для этого слишком хороша.
– Сейчас не время для комплиментов, – отрезала Клаудия. Почему-то, от его укора ей сделалось горько и стыдно.
– Время для них есть всегда, никогда не знаешь, когда нас самих убьют. – Он задумчиво щёлкнул скрытым клинком, выпустив лезвие. – Я мог бы помешать тебе силой, но я тебе не ментор, а сообщник, поэтому думай сама.
«Ты не сказал «любовник», – подумала Клаудия, связывая руки и ноги Дорабеллы ремнями. Не туго, чтоб не осталось следов, но так, чтобы она не смогла вырваться. – «Почему ты этого не сказал?»
Белла застонала, просыпаясь, открыла тёмные, как спелые вишни, блестящие, пьяные глаза. Она была так хороша, так красива, что эта красота причиняла Клаудии боль. Не от того, что она считала себя уродливой, а от того, что Пьетро выбрал не её и никогда бы не выбрал её, пока такая, как Дорабелла, существовала на свете.
Но это было уже не важно.
– Я казню тебя, как предавшую Братство, – Клаудия услышала свой голос будто со стороны, и безжалостные нотки в нём испугали её. – Ассасин доверился тебе, а ты предала и убила его.
Дорабелла молчала, но сытая, довольная улыбка, узкая, загадочная, скрывающая дыру на месте зуба, выползла на её белое в лунном свете лицо.
– Если тебе есть, что сказать, говори, Дорабелла Феличиано.
Улыбка разошлась по шву, открывая тёмный, влажный провал рта.
– Ты дура, Клаудия, – хрипло, любовно, со вкусом произнесла Дорабелла. – Мадонна, какая же ты дура!
В ней не было никакого страха перед смертью – только сознание собственной правоты, красоты и непогрешимости.
Клаудия не выдержала этого. Грубо, по-мужски, она схватила её за волосы и макнула лицом в воду, удерживая, не давая вдохнуть. Дорабелла забилась, извиваясь в путах, но Клаудия навалилась на жертву всем весом, даже не заметив, как опасно накренилась лодка, не слыша, что говорит над самым ухом Юсуф.
Дорабелла Феличиано пришла в «Цветущую Розу» бедной, но чистенькой девочкой-подростком, искавшей приют для себя и матери. Клаудия устроила её служанкой, потому что не могла отказать – слишком эта история была похожа на её собственную. Жизнь куртизанки Дорабелла выбрала сама – ей нравились мужчины и, казалось, любовь никогда не была для неё рутиной. Она всегда была страстной и чувственной, даже теперь, когда она отчаянно боролась за жизнь, эта борьба больше походила на любовную схватку.
Наконец, она рванулась в последний раз, и её тело тяжело обвисло на краю лодки. Только чёрные волосы, как змеи покачивались на тянущейся через пролив лунной дорожке.
Клаудия села на скамейку и принялась развязывать ремни. Юсуф молчал.
Они бросили труп в воду, неподалёку от помоста, и прежде, чем чернота поглотила то, что было когда-то Дорабеллой Феличиано, Клаудия не забыла сказать: «requescat in pace».

***
Она не хотела задерживаться в Константинополе надолго, хотя Юсуф обещал показать ей какие-то городские красоты, о которых она понятия не имела.
После того, как жена итальянского посла, грубая гяурка, поплатилась за то, что пила вино, и утонула во время фейерверка, свалившись в воду, Клаудия чувствовала покой и опустошение. Ей хотелось остаться одной, хотя она знала, что когда это пройдёт, ей захочется увидеть Юсуфа вновь, и, может быть, повиниться перед братом.
Но пока ей хотелось лишь оказаться подальше от этого душного города и смыть, стряхнуть с себя нечто мерзкое, налипшее на её душу, как смола.
Она устала быть бешеной собакой, но и цветущей розой стать не могла. Её почти не существовало.
Дорабелла была права. Только дура отдаёт всю себя мести за то, что никогда ей не принадлежало.

– Я возвращаюсь в Италию, здесь мне больше нечего делать, – сказала как-то Клаудия, лёжа без сил на широкой груди Юсуфа, будто на лугу, поросшем жёсткой, шершавой травой.
– Беда, ашкем, – спокойно отозвался он. – Ты ведь не станешь слушать, даже если я предложу тебе дом здесь?
– Ты не предложишь. – Клаудия погладила длинную царапину, пересекавшую его бок. Она знала – Юсуф любит её, как любит всех красивых женщин. Может быть – чуть меньше, потому что знает её. Или чуть больше – по той же самой причине.
Он усмехнулся.
– Пока нет. Но давай уговоримся – когда один из нас устанет от всего, он приедет к другому. Может, когда-нибудь мне надоест Стамбул и я захочу посмотреть на Рому или как вы там его называете. А ты вспомнишь про то, как я здесь сгораю от любви к тебе и захочешь прекратить мои мучения, вернувшись. Ну как?
Клаудия согласилась. Не потому, что верила в это, просто обещание тронуло какую-то струну в её душе.
«У тебя есть будущее», – будто говорил Юсуф, давая его. – «И мы с тобой отныне связаны, ашкем».
Несколько дней спустя, стоя на палубе итальянского корабля и глядя на томящиеся в золотистой дымке минареты, Клаудия чувствовала благодарность к нему, хоть он и не пришёл её проводить, сославшись на какие-то дела с Эцио.
Она всё перекатывала во рту, как камушек, слова их клятвы, и, когда корабль вышел в открытое море, а Константинополь стал изломанной линией башен на горизонте, она ощутила, как в её выстуженном холодном нутре будто распускается роза, щекочет, колется, растёт…
– Что, синьора? – спросил молодой, загорелый матрос, глядя, как она стоит, вцепившись в перила. – Тошнит? Оно так часто бывает – морская болезнь.
– У меня никогда не было морской болезни, – медленно ответила Клаудия, всё так же глядя в даль. – Никогда раньше.

---

Ну, поехали.

02.09.2012 в 12:37

Пишет  Элек3х:

Пост для миди 3 лвл - I

Название: Дурман
Автор:  fandom Assassins Creed 2012
Бета:  fandom Assassins Creed 2012
Размер: миди
Персонажи: Малик\Альтаир
Категория: слэш
Жанр: романс
Рейтинг: от R до NC-17
Краткое содержание: ?
Примечания: Assassin's Creed I
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - миди "Дурман"

Каменистая, иссушенная горная дорога сделала крутой поворот, и перед Альтаиром открылся вид на Иерусалим, нежащийся среди сочной зелени лугов и холмов. После бедных, угрюмых деревень, стиснутых скалами, и наскоро срубленных сарацинских лагерей, ощетинившихся смотровыми башнями, город в долине выглядел миражом, но Альтаир знал, что вблизи он такой же истомлённый зноем и занесённый хрустящим на зубах песком, как другие.
Звездочёт – лоснящийся от пота вороной – тонко заржал, когда ветер донёс до него запах других лошадей в долине. Видно, ему, уставшему от чахлой, выжженной солнцем травы, не терпелось оказаться внизу, но Альтаир, крепко натянув поводья, пустил его шагом.
Учёные передвигаются медленно и степенно.
Особенно, если на самом деле им совсем не хочется в Иерусалим.

***
Получив голубя с известием, Малик поначалу рассердился. Сообщение показалось ему издевкой Аль-Муалима, и, лишь успокоившись, он понял, что никакой издевки не было – Господин всего лишь сухо уведомил его о том, что Иерусалимское убежище должно предоставить пищу и кров ассасину Альтаиру ибн Ла-Ахаду, направляющемуся в город с заданием.
Это было унизительно, но Малик проглотил гордость и отправился чистить ковры во внутреннем дворике. Он работал и думал о том, что скажет Альтаиру, когда тот приедет, но в голову не приходило ничего достойного, только упрёки. В конце концов, он решил, что будет обращаться с разжалованным в ранг новичка, как с новичком, и только. Простая еда, самые жёсткие подушки – никаких поблажек, но и никаких оскорблений…
И всё же, когда запылённый, утомлённый дорогой, пропахший конским потом, Альтаир тяжело и устало спрыгнул во дворик, когда он вошёл в прохладный полумрак убежища и произнёс хрипло: «Мира и покоя, Малик», глава бюро не смог удержаться.
– Твой приход лишает меня и того и другого, – холодно бросил он.
Альтаир смолчал, по глазам, скрытым капюшоном, нельзя было понять, о чём он думает, но хорошо было видно, как заходили желваки на высоких скулах.
Он выспросил всё, что ему было нужно, и ушёл, даже не поев.
Это было и к лучшему. Никаких лишних разговоров. Лишней злости. Лишних воспоминаний.

***

На закате, вернувшись из города, Альтаир застал Малика за странным делом. Даи сосредоточенно пытался воткнуть гвоздь в стену и, судя по тихим, но яростным ругательствам, уже давно. Рядом, на полу, лежал молоток, видимо, отброшенный в гневе, и деревянная полка, почти погребённая под свитками и картами.
– Мир и покой тебе. Что ты делаешь? – спросил Альтаир. Он понимал, чего пытается добиться Малик и вопросом, скорее, обозначил своё присутствие.
– Выбиваю надпись «Альтаир – идиот» для благодарных детей и внуков, чтобы слава твоя не угасала в веках, – огрызнулся даи, стараясь не смотреть ему в глаза.
– Позволь мне…
– Не позволю. Иди, занимайся своими делами, ешь, пей, кури кальян, что ещё там у тебя хорошо получается. Не мешай мне. – Малик снова царапнул стену и раздражённо отбросил гвоздь. Альтаиру горько было видеть его таким, гордым и не сдающимся, но безнадёжно беспомощным в таких мелочах.
Альтаир никогда не любил ни его, ни его младшего брата. Даже их вид не внушал ничего хорошего. У Малика было худое, неприятное лицо, словно вытянутое вперёд, и длинный нос – это делало его похожим на злую, умную крысу.
У его брата, Кадара, лицо наоборот было крестьянское, широкоскулое и глуповатое, смотреть в его странно светлые, будто стеклянные, глаза было так же неуютно, как наталкиваться взглядом на острый и настороженный взгляд Малика.
После смерти Кадара что-то изменилось.
Малик выглядел как всегда – ни печали, ни боли, но стоило ему открыть рот, как становилось ясно: вся скорбь по брату выродилась в злость, едкую и ядовитую.
Его издевки никогда не мешали работе, он исполнял все обязанности рафика, но никогда не упускал возможности ужалить злым словом, как скрытым клинком.
Альтаир стискивал зубы и терпел. Иногда он даже хотел извиниться за то, что произошло в Храме Соломона, но уязвлённая гордость мешала ему. Поэтому он извинялся молча, своими делами и поступками, как сейчас, когда поднял гвоздь с молотком и начал прилаживать полку.
– Я сам мог бы это сделать, – буркнул Малик, отходя к прилавку. Конечно, он прекрасно знал, что это не так, но гордость была и у него.
– Смог бы, – соврал Альтаир.
Комната погрузилась в молчание. Это было нормальное состояние для них, людей, которым нечего сказать друг другу, но, почему-то, тишина никогда не была такоей мучительной и неловкой.
– Ты привлекаешь слишком много внимания, – сказал вдруг Малик, нависший над какой-то лежащей на прилавке книгой, как мрачный ворон.
– Я могу стучать молотком тише.
– Ты знаешь, о чём я. Люди говорят, что в некоторых кварталах тебя чтут, как защитника угнетённых.
Альтаир нахмурился. «Люди» были информаторами ордена, ассасинами самого низшего ранга. Потрепанные, с замотанными по самые глаза лицами, ходили они по пыльным дорогам между городами, жили в караван-сараях и изредка столовались в бюро, предпочитая кормиться и спать у любовниц. Некоторые заводили в городах семьи, но от этого их серые галабии с грязными полами не становились чище.
Сложно было не презирать этих людей, и Альтаиру было неприятно, что они суют нос в его дела.
– Я не могу пройти мимо несправедливости, – просто ответил он, надеясь, что этого хватит.
Не хватило.
– Твоя справедливость в том, чтобы убить, кого приказано. Думай головой, ученик, прежде чем лезть на рожон! Кем ты себя вообразил? – Малик буравил его горящими глазами, и Альтаира вдруг, как молния, поразила ярость, почти ненависть.
– А кем себя вообразил ты? – он неосознанно приподнял верхнюю губу, словно оскалившись, и лицо его, красивое и мужественное, сделалось злым и неприятным. – Ты мне не господин и не учитель…
Он хотел, было, добавить «увечный пёс» или что-нибудь такое же обидное, но не успел – в следующую секунду Малик, взлетевший над прилавком, будто его подбросили, сбил его с ног, налегая всем весом, хватая длинными, сильными пальцами за горло.
Желание ударить его молотком было почти непреодолимо, но Альтаир сдержался. Стоило ему дёрнуться, и безжалостная ладонь надавливала на кадык, не давая дышать.
– Каков твой ранг сейчас, ассасин? – бесстрастно спросил Малик, сидя на нём верхом и не собираясь вставать. Торжество в его взгляде бесило, злость переполняла всё тело, ещё минута и Альтаир вырвался бы, а потом заставил бы «брата» жрать грязь с земляного пола...
– Я ученик, – выплюнул он сквозь стиснутые зубы и не сдвинулся с места. Нельзя было трогать Малика. Это было бы подло. Недостойно. Он и так хлебнул горя в храме Соломона.
– И как называет ученик того, кому подчиняется?
– Учитель.
Хватка на горле чуть ослабла, но снисходительный взгляд был ещё хуже, чем победный.
– Я не слышу тебя.
– Учитель, – громче повторил Альтаир, приподнимаясь на локтях. Ему не нравилась чужая близость и он чувствовал себя неловко, чувствуя, как острые колени Малика стискивают его рёбра.
– Можешь называть меня просто «даи». – Малик, наконец, встал и невозмутимо вернулся за прилавок, ненароком смахнув с него след сапога. – И знай своё место.
Альтаир скрипнул зубами, и, отшвырнув молоток, вышел в сад, пнув по дороге какой-то свиток.
Даи его не останавливал.
– Будь осторожнее, – негромко произнёс он, делая вид, что всё ещё читает. – Если даже дети начнут приставать к тебе на улице, вся твоя скрытность полетит к шайтану.
Больше они не разговаривали.

Утром, когда первые лучи солнца коснулись минаретов, Малик вышел во внутренний дворик, чтобы набрать воды, и увиденное там принесло ему насмешливое, злое удовлетворение – настолько мелочное и детское чувство, что он одёрнул себя и не стал комментировать.
Альтаир пытался бриться метательным кинжалом, сосредоточенно и отрешённо глядя в стену. Ему не во что было смотреться, кроме лезвия меча, поэтому дело продвигалось неважно.
Малик громко и немного раздражённо вздохнул, привлекая к себе внимание.
– Твоя гордость опять граничит с глупостью, ученик, – вместо приветствия сказал он. – Ты мог бы попросить у меня хотя бы зеркало.
– Мне не хотелось тебя будить. – Альтаир говорил спокойно, но в его голосе явственно чувствовалось напряжение. Малик знал эту его слабость – гордый ассасин терпеть не мог, когда над ним смеялись, и заранее предчувствовал насмешки.
Сложно было противостоять искушению и не поддеть «ученика».
– Я встаю затемно, чтобы успеть сделать все свои дела, в отличие от тех, кто залёживается до самого восхода.
Альтаир промолчал. Он не сказал ни слова, даже когда Малик принёс ему нагретое полотенце и чашку с мыльной водой.
– Одной своей рукой я справлюсь лучше, чем ты – двумя, – не преминул он заметить и бросил полотенце Альтаиру в лицо, чтобы удобнее было обтереть бритву о пустой рукав.
– Ты собираешься меня брить? – Альтаир был явно удивлён, и Малику вдруг стало неловко оказывать ему такую услугу, словно бритьё было делом слишком личным.
– Ты так провозишься до полудня, а мне хочется, чтобы ты быстрее поел и занялся делом, – бросил даи, встав на колени у него за спиной и приложив горячее полотенце к его щекам. Вопреки его ожиданиям, Альтаир прикрыл глаза и чуть запрокинул голову, открывая беззащитное горло.
Наверное, каждый, кто потерял близких и остался калекой по вине другого человека, мечтает о таком моменте. Твой обидчик подставляет шею, а у тебя в руках нож.
Малик приставил лезвие чуть выше кадыка и чуть не закрыл «жертве» рот ладонью, по привычке.
Удержало только отсутствие другой руки.
– Ты хочешь меня убить, – вдруг спокойно спросил Альтаир, не открывая глаз. Это был почти даже не вопрос, скорее, утверждение.
– Не говори глупостей, – Малик осторожно принялся соскребать жёсткую тёмную щетину. – Я не убиваю своих братьев.
Он был искренен. Мимолётное желание мести растаяло без следа. Он никогда не чувствовал к Альтаиру ненависти, скорее, это была злость и досада. Никчёмных людей не ненавидят, а Малик считал его никчёмным. Пустой, самонадеянный любимчик Аль-Муалима, считающий себя выше Кредо, испорченный похвалами учителей и поблажками. И Кадар восхищался им! Хотел быть похожим на него, а не на скучного, рассудительного старшего брата.
И вот, что из этого всего вышло.
Как Альтаир мог быть сейчас таким спокойным и безмятежным? Так доверять тому, кому причинил столько боли?
Малик впервые видел его таким расслабленным, словно спящим, и вдруг отметил про себя, что у Альтаира длинные ресницы, и что именно это придает его суровому, мужественному лицу располагающую мягкость.
Красота часто ходит рука об руку с глупостью и гордыней.
– Ты закончил? – спросил Альтаир, не открывая глаз, и рука Малика дрогнула, надрезая тонкую кожу у горла. Он быстро прижал к царапине полотенце.
– Я не хотел этого, – напряжённо сказал он, боясь, что его слова будут восприняты, как ложь.
– Я знаю. Такое случается, – Альтаир отвёл его руку неожиданно мягко, так, что Малик снова вздрогнул от прикосновения.

***
Малик думал о нём весь день, до того присутствие Альтаира было тяжко для него. И после смерти Талала, когда Альтаир уехал в Масиаф, тяжёлые мысли никуда не исчезли. Жизнь в Иерусалиме становилась понемногу привычной. Иногда, вечерами, на Малика накатывала тоска, от одиночества хотелось разгромить всё вокруг, разодрать ковры и подушки, завыть, но он знал, что от этого не стало бы легче. Одиночество было опасно – оно несло в себе соблазны, которых Малик всю жизнь старательно избегал: вино, в котором можно утопить горе, гашиш, несущий ласковые, успокаивающие видения…
Кальян матово светился под пляшущим огоньком лампы, трубка обвивалась вокруг него, словно змея, но Малик отворачивался от них. Он думал, размышлял, изучал книги и карты… и ждал. Ждал Альтаира, чутко ловил слухи о его деяниях. После осады Масиафа Орден затаился, опасаясь резких движений, и только Альтаир продолжал убивать по приказу Аль-Муалима, будто старец вытолкнул его на передовую, не жалея его и не заботясь о том, что тамплиеры жаждут найти ассасина и расправиться с ним.
Это было больше похоже на затяжную казнь, и Малик, несмотря на всю свою скорбь и обиду, не мог этого одобрить. Если Альтаир и заслужил смерть, то быструю и лёгкую.
Кадар ведь не мучался. Меч Робера де Сабле вошёл ему в сердце легко и гладко, так, что брат даже не успел ничего понять. Только за это Малик был благодарен судьбе и злился на Альтаира чуть меньше, чем мог бы.
Но чем больше он думал о нём, тем быстрее утихал его гнев. Однажды ночью, когда Малик лежал на подушках, поддавшись искушению и раскурив кальян, к нему пришли видения. Воспоминания о жарком солнечном дне, когда они с Альтаиром были учениками. Сколько им исполнилось тогда? Лет по восемнадцать, не больше. Они купали лошадей, и Малик хорошо запомнил эту картину: Альтаир, обнажённый, в переливающемся ореоле брызг, горделиво восседает верхом на лоснящейся спине коня, выносящего его из вспененной воды на пологий берег.
Внезапное ощущение и понимание мужской, плотской красоты, красоты здорового, сильного тела, не имеющей ничего общего с томной грацией женщин и возвышенными описаниями в любовных стихах, захватило тогда Малика, вошло в него, словно молния в землю. Но что делать с этим чувством он не знал, и оно постепенно залегло глубоко в его памяти, чтобы проявиться вдруг теперь, когда от каждого упоминания об Альтаире было горько.
Гашишное марево не знало сожалений и жалости, иначе не насылало бы видения о гуриях в Тайном Саду, каждая из которых стоила того, чтобы убивать тамплиеров, только бы обрести блаженство с ней. И снова в эти видения вмешивался Альтаир, приникший к персям одной из гурий, оседлавшей его бёдра… кажется, это тоже когда-то было. Им, молодым ассасинам, доходчиво показали, что такое рай, дали пощупать его и попробовать на вкус… но раньше Малику казалось, что он был в том раю один.
– Может быть, ты нечасто вмешиваешься в мою жизнь, новичок, – недовольно заговорил он с воображаемым Альтаиром. – Но каждый такой раз оставляет след в моей душе. Лучше прекрати это.
– Что прекратить? – спросил Альтаир, подходя ближе. На этот раз он был одет и увешан оружием.
– Приходить ко мне в воспоминаниях, говорить со мной… – даи неопределённо махнул рукой. – Исчезни!
– Я не джинн, чтобы выполнять твои приказы, – отрезал ассасин и устало, но бережно отстегнул перевязь с оружием. Только когда он откинул капюшон и принялся умываться под тонкой струйкой фонтана, Малик, наконец, понял, что этот Альтаир реален.
– Ты что-то быстро вернулся, я не ждал тебя раньше следующей недели. Неужели в Масиафе ты теперь тоже нежеланный гость, которого стремятся выставить за порог при первой возможности? – недовольно сказал он, глядя на белеющую в темноте спину.
– Я уехал выполнять задание, как только смог, – отозвался Альтаир, расстёгивая пояс, и добавил: – Иди спать, брат. Уже поздно, и я последую твоему примеру, мне не нужен ужин.
Впервые со смерти Кадара кто-то назвал Малика братом.
– Тебе никто и не предлагал его, – сдавленно огрызнулся рафик и быстро ушёл, оставив кальян.
Непрошенные слёзы встали поперёк горла, как зазубренный нож.

***
Солнце только вышло на середину неба, а по городу, как раскалённый пустынный ветер, пронёсся слух: ассасин снова в городе.
Игдиши-стражники, изнывающие от жары в своих доспехах, передавали весть торговцам щербетом, торговцы – слугам, слуги – хозяевам, и скоро все, от самого важного имама до самого жалкого нищего знали, что каждую минуту может загудеть набат.
Город замер, то ли в страхе, то ли в ожидании.
«Талал Лучник похвалялся своей силой, и где он теперь?», – шептались в чайханах. – «Кто следующий?»
Альтаир медленно брел в толпе, среди всех этих людей, испуганных, озабоченных и жаждущих развлечения. Они устали от войн и смертей, но почти желали, чтобы он убил кого-нибудь ещё.
Он шел, склонив голову и молитвенно сложив руки перед грудью. Простой учёный. Может быть, происходящий из знатной семьи и слишком озабоченный своей безопасностью, раз носит меч на поясе, но всего лишь скромный ученик, отбившийся от собратьев.
Капюшон мешал ему нормально осмотреться, поэтому Альтаир внимательно прислушивался к голосам вокруг, стараясь уловить издалека громкую и звучную речь проповедника.
Не первый раз его охватывало чувство одиночества в большом и шумном городе, так не похожем на тихую деревню, укрытую в скалах. Изнеженный Дамаск, греющийся на солнце, как спелый персик, седой от морской соли Акко, изборождённый шрамами недавней осады, сухой и жёлтый, как песок, Иерусалим, – все они казались ему одинаковыми, когда он шёл в толпе, глядя под ноги, и слушал чужую жизнь. Он не водил дружбы с рафиками, у него не было любовницы или друга, поэтому города были для него всего лишь лабиринтами, в которых ждала смерти очередная жертва.
С тех пор, как Малик облачился в чёрную накидку рафика, Альтаира стало тянуть в Иерусалим. Пережитое вместе счастье связывает людей, но, порой, куда глубже соединяет их общая боль. Из-за храма Соломона Малик стал ему ближе, чем все остальные братья. Несмотря на постоянные мелкие ссоры, только в Иерусалиме Альтаир чувствовал себя как дома. Ему хотелось позаботиться о Малике, заслужить прощение… но извиниться было выше его сил.
– Альтаир! Сюда!
Он обернулся. Из-под навеса ему махал лазутчик-информатор, похожий как две капли воды на всех своих собратьев.
– Видишь ли, мне было приказано убить человека, но я не справился… – заныл он, стоило Альтаиру приблизиться.
Помощь братьям была обязательна в Ордене.

***
Тамплиер бежал, петляя в переулках, как заяц, пытающийся уйти от гончей. Он был совсем ещё мальчишкой, оруженосцем, которому не досталось пока начищенных доспехов и роскошных одежд, только линялая и штопаная коричневая мантия с красным крестом выдавала в нём храмовника. Зачем кому-то нужно было убивать его, Альтаир не понимал, но так приказал господин, а это значило, что хороший ассасин не должен задавать вопросов.
Мальчишка постепенно начал задыхаться, вытягивая бледную, не успевшую загореть шею, и жадно хватая ртом воздух, но не останавливался. Стоило ему замедлиться, как тень Альтаира, бегущего по крышам, догоняла его тень, перекрывала её, и это вселяло в несчастного оруженосца такой ужас, что он подпрыгивал на месте и припускал так, будто за ним гонится вся армия Саладина.
Альтаир не спешил. Он в любую минуту мог камнем упасть на свою жертву, как орёл на полевую мышь – даже если б тамплиер захотел оторваться от преследования, его коротко остриженные волосы цвета спелой ржи, выдали бы его в толпе, в буквальном смысле, с головой. Мальчишка думал, что спасается от убийцы, не замечая, что это ассасин загоняет его всё глубже и глубже в паутину узких, безлюдных улочек, где не ходит стража. Альтаир знал, что ему осталось пройти лишь ещё один поворот, и бежать жертве будет некуда – дорога упрется в тихий тупиковый дворик, в котором слышно лишь журчание фонтана. Не самое плохое место для последнего пристанища.
Оруженосец завернул за нужный угол и с разбегу влетел в решётку, тут же прижавшись к ней спиной. Он сунул руку в мешочек на поясе, будто желая откупиться от неумолимой Смерти, и в этот самый момент Альтаир прыгнул.
Он не сразу понял, от чего вдруг запершило в горле и защипало глаза – упустил момент, когда мальчишка достал из мешочка горсть какого-то порошка и резко бросил ему в лицо, прямо под капюшон.
Альтаир упал на него всем весом, но не рассчитал удара, и лезвие скрытого клинка скрежетнуло по камню, лишь оцарапав тощую цыплячью шейку. Тамплиер шустро перевернулся на живот, пытаясь отползти, и это его сгубило. Даже закашлявшись и ослепнув от навернувшихся слёз, Альтаир не растерял умений – он крепко схватил мальчишку за тонкие, светлые вихры и вонзил скрытый клинок так глубоко в его шею, что влажно поблёскивающий кончик вышел из-под запрокинутого подбородка.
Оруженосец последний раз в жизни булькнул что-то, и затих.
Альтаир, пошатнувшись, встал с него, отёр клинок о тамплиерскую накидку и попытался умыться у фонтана, но чем больше воды он плескал в глаза, тем сильнее жгло, а каждый глоток раздирал горло.
Мир вокруг сделался мутным и неясным, тонкая струя фонтана загрохотала вдруг, как водопад. Ассасин попытался было забраться на стену, чтобы скрыться с места убийства незамеченным, но стена сделалась вдруг вязкой, – она таяла под пальцами, и уцепиться за неё было невозможно. С противоположной стеной было то же самое, и, в конце концов, ему пришлось оставить эту затею.
Он вышел из дворика, пытаясь идти незаметно, как учёный, но людей вокруг стало слишком много, они толкали его, кричали что-то, но Альтаир не мог разобрать ни слова. Плечо какого-то старика, в которое он вцепился, когда стражник брезгливо толкнул его, тоже вдруг стало рыхлым и вязким, улица тянулась до самого горизонта – белая, выгоревшая на солнце. Весь город превратился в одну длинную дорогу, по которой бесконечно шли люди без лиц.
– Ты пьян, сынок? – заботливо спросил старик, но Альтаир только покачал головой, отрывая руку от мягкого, постоянно движущегося в мареве плеча.
– Мне нужно… к Малику, – с трудом объяснил он, и побрёл вперёд. Дома вокруг постепенно теряли очертания, оплывая, как свечи, и становились просто белыми кубами, вросшими в белую дорогу. Небо синело так, что глазам было больно, и Альтаир чувствовал, как этот тяжёлый синий цвет расплавляет и его. Надо было укрыться в бюро, в прохладной тени, где есть фрукты и щербет, но как найти это место, он больше не понимал.
Кто-то крепко взял его за локоть.
– Идём-ка, сынок, – сказал давешний старик. Альтаир вздрогнул – он думал, что бредёт уже несколько часов, но этот человек оказался рядом в мгновение ока, как джинн.
– Куда вы меня ведёте?
– К твоим братьям, учёным, – спокойно ответил старый ифрит, раздвигая то удлиняющейся, то укорачивающейся рукой толпу.
– Но я не учёный… – возразил Альтаир, стараясь не увязнуть в дороге, к которой уже прилипали подошвы сапог.
– Кто же ты тогда?
– Я… – он понял, что не может полностью вспомнить своё имя. Стоило ему подумать: «Альтаир», как «Ла-Ахад» тут же забывалось, и, кажется, между ними было ещё какое-то короткое слово, но если вспоминалось «Ла-Ахад», значит, его так и звали, а это значит «никто».
«Вот оно что», – понял он, наблюдая, как земля вздымается ему навстречу, – «это творится со мной, потому что я не должен быть здесь. Потому что я – никто».
Ему захотелось тут же сказать об этом Малику и Аль-Муалиму. Объяснить им, почему он совершил какую-то ошибку. Всё потому что он – Никто, и никогда не был…
Додумать мысль он не успел – земля больно ударила его в грудь, и всё потемнело.

***
Малик отставил миску с кровью, и, прижав руку Альтаира коленом к полу, туго затянул узел из ткани, конец которой держал в зубах.
Он не был уверен в том, что кровопускание поможет, но так же не был уверен и в снадобье, которое влили в бессознательного Альтаира учёные, насмерть перепугавшиеся, когда какой-то старик притащил в их тихую обитель бледного и полуживого ассасина. Один из них немедленно послал ученика к Малику, умоляя, чтобы тот забрал названного брата. Даи не заставил упрашивать себя дважды, хотя по дороге не раз громко и вслух сожалел, что не может выкинуть свою ношу на съедение бродячим собакам.
– Ученик алхимика был не твоей целью, слышишь меня? – неласково сказал он, смачивая холодной водой льняную тряпицу и отирая влажный от испарины лоб Альтаира. Тот уже пришёл в себя и лежал как-то даже слишком спокойно, молча, глядя на увитую виноградом решётку. Его золотистые, как у хищной птицы, глаза, казались светлее, чем обычно, и Малик невольно вспомнил Кадара. Когда брат только родился, мать испугалась, что он слепой – такой блеклой была радужка его глаз.
– Нерадивый Али своё наказание получит, – продолжил Малик, не дождавшись ответа, – а тебя жизнь и так наказала, лишив разума. Что ты молчишь? Решил остаться таким до скончания века? Никто не будет с тобой возиться, так и знай. И я первый предложу бросить тебя со скалы в пропасть, чтобы не мучился.
Альтаир вдруг сел, и, повозившись с поясом и перевязью, скинул верхнюю одежду, оставшись в одних шароварах.
– Жарко, – коротко пояснил он, хотя его никто не спрашивал.
– Как может быть жарко, я только что отворил тебе кровь! – Малик, пользуясь случаем, отёр его спину и плечи. – Что ты за неправильный человек?
Альтаир снова лёг.
– Говори со мной ещё. Отругай меня. Можешь ругать меня, пока тебе не станет легче.
Он сказал это серьёзно, без тени насмешки, будто раскаивался.
– Мне легко. Тащить тебя через весь город – вот что было тяжело, а теперь я посмотрел, как вытекает твоя кровь, и порадовался, – буркнул Малик, немного смущённый.
Ему хотелось бы, чтоб Альтаир сейчас замолчал и заснул, но тот не унимался.
– Я, наверное, сам должен был умереть. Твой брат был твоей семьей, и тут ты его потерял, а мне нечего терять, у меня только моя жизнь и отцовские сапоги.
– У тебя есть братья, целый орден братьев. Если б ты побольше думал о них, а не о своей гордыне…
Малик осекся.
«А я ведь ничем не лучше тебя», – подумал он. – «Забыл, кто ты мне, отдался обиде, начал жалеть себя…»
Он вдруг почувствовал себя очень усталым и лёг рядом с Альтаиром на подушки, пытаясь представить, что говорит с Кадаром.
– Глупый брат, тебе действительно жаль? – строго спросил он, глядя Альтаиру в лицо и в который раз думая о том, каким странно красивым сделала этого гордеца кипучая смесь арабской и христианской кровей.
Альтаир как раз повернулся к нему. Его взгляд всё ещё бродил где-то, но губы сжались в узкую полоску, а между бровями пролегла глубокая складка. Он был похож на нашкодившего мальчишку, который не желает признаваться в содеянном, и Малик вдруг вспомнил, откуда ему так знакома была эта манера держаться. Они были тогда ещё совсем детьми, и единственным, кого не дичился Альтаир, был Аббас Софиан – злой, резкий и скорый на расправу. Все старались избегать его, и только Альтаир дружил с ним, но дружба эта казалась Малику странной. Аббас позволял себе всё, даже порой высмеивать друга, но Альтаир никогда не дрался с ним и не огрызался в ответ. Он молчал, стиснув зубы, и казалось, что внутри он тоже весь сжимается, становится непроницаемым и бесчувственным, как камень.
Только через много лет Малик понял, что это было: так Альтаир просил прощения. Его безмолвие и покорность, которые Малик считал холодностью и высокомерием, происходили от глубокого чувства вины, от страха причинить боль неосторожным словом. Потерять единственного друга.
И Малик осознал вдруг, как одинок Альтаир был всю жизнь. Он так рано стал лучшим, потому что в его жизни не было ничего, кроме изнуряющих тренировок и долгих часов за книгами, у него не было настоящих друзей, отца, которым можно было бы гордиться или брата, о котором надо было бы заботиться.
Все они, молодые ассасины, завидовали ему, кто больше, кто меньше, не понимая, что их жизнь во сто крат полнее и счастливее.
– Прости меня… – сказал Альтаир, болезненно нахмурив брови.
– Спи, брат, – коротко ответил Малик, и, придвинувшись ближе, неловко поцеловал его в лоб, как целовал приболевшего Кадара.
Ему приятно было вновь почувствовать себя старшим братом, принять на себя тяжесть ответственности за глупого, незрелого, но родного мальчишку.
И самое приятное было в том, что гордый Альтаир, не признававший над собой ничьей власти, кроме власти Мастера, был сейчас доверчивым и беспомощным, как новорожденный котёнок. Он смотрел на Малика блестящими глазами и облизывал иногда пересохшие губы, будто от жажды…
Как в тот день, когда ученики купали лошадей.

… Соскользнув с конской спины, Альтаир блаженно растянулся рядом с Маликом на чахлой траве, подставив солнцу спину. На спине желтел здоровенный синяк – неудачные Прыжки Веры бывают даже у лучших учеников, – и Малику так нестерпимо хотелось коснуться его, стереть блестящие капельки воды, что он накинулся на Альтаира с упрёками.
– Сколько тебе раз говорить, не езди на лошадях, пока они в реке! Им тяжело ступать по дну и без твоей туши!
Альтаир вспыхнул и сел, напружинившись, готовый к драке. В последнее время его редко дразнили неумением плавать, но каждый намёк он принимал болезненно. Одно неосторожное слово – и друзья схватились бы в рукопашную. Малик представил, как Альтаир наваливается на него сверху, пытаясь придушить или нажать на болевую точку. Ухватить гордеца за руки и подмять под себя было бы совсем не сложно: пара обманчивых движений, один захват, которого он не ожидает, и вот поверженная жертва уже лежит, распростершись на земле; тяжело вздымается широкая грудь, где над тёмными сосками завиваются курчавые волоски, беспомощно ёрзают крепкие узкие бёдра, шрамированная верхняя губа приподнимается в злой гримасе…
Малик не выдержал тогда и с разбегу нырнул в до боли холодную воду.
Сейчас нырять ему было некуда. Он коснулся шеи Альтаира и большим пальцем нащупал почти заживший порез от бритвы. Пусть это была случайная маленькая месть, тоненькая, незначительная линия, которая никогда не сможет сравниться с отрубленной рукой, но Альтаир носил этот след и чувствовал боль. Помнил о том, кто этот шрам оставил.
– Почти зажило, – хрипло прошептал он, щекотнув дыханием губы Малика.
Слишком близко. Как на той тренировке, когда, раззадорившись, попытался укусить его. Малик хорошо помнил, как крепкие белые зубы клацнули в опасной близости от его носа и тут же больно впились в нижнюю губу. Кровь брызнула в рот им обоим, их растащили, и, кажется, наказали. Ещё одна дурацкая история из прошлого.
На этот раз они подались навстречу друг другу одновременно и осторожно. Никто не пускал в ход зубы, разве что Малик не сдержался и в отместку чуточку прикусил чужой язык, скользнувший ему в рот. Не больно, но так, чтобы Альтаир даже находясь в полубреду под действием наркотика, понимал, что шутки с ним плохи.
Он понял, и, отстранившись, прошептал серьёзно:
– Ты мне никогда не нравился…
– Ты мне тоже, – соврал Малик. – Но у тебя плохо растут усы, поэтому, если закрыть глаза, можно представить, что ты женщина.
Что-то упёрлось ему в бедро. Он решил, сначала, что Альтаир не снял саблю, и её рукоять мешается, но, коснувшись упругой тёплой выпуклости рукой, понял, что ошибается.
– Очень жарко, – пробормотал Альтаир и попытался отодвинуться, но Малик держал его крепко.
Мужское естество. Самое уязвимое место. Его можно отсечь одним взмахом клинка, и мужчина перестанет быть мужчиной, станет даже хуже, чем калекой.
Малик стиснул пальцы сильнее, почувствовав, как человек, из-за которого он потерял брата и левую руку, вздрогнул всем телом то ли от боли, то ли от удовольствия.
Удовольствием тоже можно пытать.
«Я мог бы оторвать тебе яйца за твою глупость, шакал, но я не сделаю этого, потому что ты мой брат. Цени», – хотел сказать ему Малик, но не сказал, потому что знал, что не калечит брата совсем по другой причине.
Он потянул за кончик тесёмки, развязывая чужие, посеревшие от пыли шаровары и запустил руку под льняную ткань. Альтаир сделал неловкое движение, будто хотел перехватить его руку, но стоило жёстким, мозолистым пальцам коснуться уязвимой тонкой кожи, как он судорожно выдохнул, подаваясь вперёд.
Учеников не пускали в Тайный Сад, а Альтаир сейчас снова был простым учеником. Мальчишкой, стосковавшимся по ласке, но слишком гордым, чтобы трогать себя. Гордый, и по-своему целомудренный, он лучше бы сутки скакал в седле по горам или залез на самый высокий минарет, чтобы дать выход зудящей и неуёмной жизненной силе.
Малик был с ним неласков и безжалостен – движения его руки, крепко обхватившей повлажневшую упругую плоть, были чёткими и ритмичными, будто он полировал скрытый клинок, и каждое исторгало из груди Альтаира, уткнувшегося лбом в его плечо, сдавленный стон.
Сейчас Малику как никогда не хватало второй руки. Альтаир, шайтан его забери, думал только о себе, потому что иначе понял бы, что…
Чужое прикосновение было таким неожиданным, что не принесло, поначалу, никакого удовольствия, но Альтаир прикасался неожиданно нежно, и это тоже было как извинение. Нельзя было не поддаться ему, и Малик зажмурился, упустив мгновение, когда Альтаир оказался сверху.
Одежды было слишком много. Её всегда было слишком много, а времени слишком мало. Скромное целомудрие скрытых тел и бесстыдное соприкосновение срамной плоти – от этого противоречие наслаждения было только острее, оно набухало и наливалось жаром от движений руки, обхватившей оба члена, от скольжения языков – развратного поцелуя без прикосновения губ – и от досады.
Ему хотелось чувствовать Альтаира полностью, владеть его телом, как своим, чувствовать его в себе или быть внутри – не важно. Главное – соединиться с ним, защищать его, любить его, ненавидеть и прощать одновременно…
– Я всегда завидовал тебе… – почему-то казалось, что сейчас это важно.
– Я никогда тебя не любил…
– Я тебя ненавижу… – Малик резко прижал его голову к своей шее, чтобы Альтаир не заметил ненароком, как слёзы текут по его щекам, смешиваясь с потом. – Но…
– … У меня нет никого кроме тебя… – закончил вдруг за него Альтаир, и вся боль, всё одиночество, все обещания, бывшие в этих словах, вырвались на свободу…

***
Когда Альтаир очнулся, восходящее солнце уже бросило первые робкие лучи на вышитые персидские подушки.
Он осторожно потянулся, проверяя, не предаст ли его тело, как вчера, но руки и ноги были послушны, хоть и скованы лёгкой истомой.
Он прошёл в тёмную глубину дома, к потайной комнатушке, где спал Малик, и сел возле его постели.
– Зачем ты пришёл? – спросил даи, не открывая глаз. – Не растопчи мои свитки, они на полу.
– О чём мы вчера говорили? Я ничего не помню, – Альтаир не удивился, но ему стало немного совестно, что он разбудил Малика.
– Если не помнишь, значит, тебе это не нужно. Уйди, ради Аллаха, я хочу спать.
Он отвернулся, но Альтаир не ушёл, а лёг рядом, почти вплотную.
– Зато я помню, что чувствовал, – сказал он, глядя на коротко остриженный затылок.
– С мужчиной тебе не понравится. Это глупо, грязно и больно. И недостойно, к тому же. Ошибка.
– Но эту ошибку совершают двое, а я устал ошибаться в одиночку.
Малик хмыкнул в темноте.
– Ты никогда больше не будешь одинок, брат, – сказал он, поворачиваясь. – Но, клянусь Кредо, если ты не дашь мне поспать, я удавлю тебя и одной рукой.
Он замолчал, выжидая, но ответом ему было только спокойное, глубокое дыхание спящего.

Я впервые превысил лимит сообщения на дайриках (ну да, на 40к символов, чего уж там), так что второй и третий уровень читайте далее.

---

Вот, я тут думал - жизнь, работа, учёба, отдых..
А тут берёт и ВОТ ЭТО ВЫХОДИТ РАЗРАЗИ МЕНЯ МОЛНИЯ.
И ведь не важно, что вышло давно.
Важно то, что я не видел.
А выходит уже в сентябре.
А я предзаказать хотел~

---

YES!

Таки ура.
Я прошёл Mirror's Edge.
Часть людей не поймёт, но те, кто знает, какие лаги у некоторых начинаются при появлении копов (ну, 1 кадр в три секунды с 4й по 7ю миссию), те поймут, какой это трудоёмкий процесс.
Так что ура.

@музыка: IOSYS – Detroit Marisa City

@настроение: замечательное

@темы: Mirror's Edge, лаги-лаги-лаги, Хроники задротов

---

внезапно

Вообще впервые вижу, чтобы о моих песнях оставляли подобные отзывы. Когда прямо до костей разбирают мелодию о__о

ну к примеру

[0:32:33] Анна-Мария: Шмель - скрытая угроза. вот это чувство, как будто... розы пропитаны ядом, как будто за карнавальной маской уродец, как будто безмолвное обвинение в этой лжи, как будто ты знаешь, но молчишь и только долго смотришь в глаза. и тот, в чьи глаза ты смотришь, знает что ты знаешь. а потом идет переход (третья минута) накаленный момент, когда ты можешь сказать и ложь вся выйдет наружу. и ты сказал и злость оппонента, шок окружающих. после - маленькая война. только не могу понять, чья победа.

---

29.08.2012 в 15:22

Пишет  Элек3х:

Сборный пост для челленджа 3 лвл

Название: Одинокие души
Перевод:  fandom Assassins Creed 2012
Бета/Эдитор:  fandom Assassins Creed 2012
Оригинал: Lonely souls (запрос на перевод отправлен)
Язык оригинала: китайский, перевод с английского
Форма: додзинси
Пейринг/Персонажи: Альтаир, Малик
Категория: джен
Рейтинг: от R до NC-17
Количество страниц: 12
Краткое содержание: Малику не даёт покоя один вопрос...
Примечание: Assassin's Creed I
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - работа "Одинокие души"

Архив

Название: По заслугам
Перевод:  fandom Assassins Creed 2012
Бета/Эдитор:  fandom Assassins Creed 2012
Оригинал: Serves your right by doubleleaf (запрос на перевод отправлен)
Язык оригинала: английский
Форма: додзинси
Пейринг/Персонажи: Альтаир, Малик
Категория: джен
Рейтинг: от R до NC-17
Количество страниц: 9
Краткое содержание: Однажды Альтаиру не везёт на задании
Примечание: Assassin's Creed I
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - работа "По заслугам"

Архив

Название: Страх и ненависть во Флоренции
Автор:  fandom Assassins Creed 2012
Форма: аватары
Пейринг/Персонажи: Эцио и жандармия
Рейтинг: от R до NC-17
Примечание: Assassin's Creed II
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - работа "Страх и ненависть во Флоренции"

001	002	003
004	005	006
007	008	009
0010	0011	0012
0013	0014	0015
0016	0017	0018
0019	0020

Название: Театр жестокости
Автор:  fandom Assassins Creed 2012
Форма: аватары
Пейринг/Персонажи: персонажи мультиплеера Assassin's Creed: Brotherhood
Рейтинг: от R до NC-17
Примечание: Assassin's Creed: Brotherhood MP
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - работа "Театр жестокости"

001	002	003
004	005	006
007	008	009
0010	0011	0012
0013	0014	0015
0016	0017	0018
0019	0020

Название: Задачи
Автор:  fandom Assassins Creed 2012
Форма: математические задачи
Пейринг/Персонажи: Альтаир, Малик, Кадар, Аль-Муалим, Дарим
Рейтинг: от R до NC-17
Примечание: Assassin's Creed I
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - работа "Задачи"

Согласно Корану, кто поцеловал мальчика с возбуждением, тот подобен совершившему прелюбодеяние со своей матерью семьдесят раз. Совершивший прелюбодеяние со своей матерью один раз подобен совершившему прелюбодеяние с семьюдесятью девственницами. А совершивший прелюбодеяние с девственницей единожды подобен тому, кто совершил прелюбодеяние с семьюдесятью женщинами.

Задача I

Альтаир поцеловал Малика "с возбуждением" 14 раз. Малик перенервничал и пошел совершать прелюбодеяния со всеми женщинами, какие ему попадались. Среди попавшихся половина была девственницами. Дарим, увидев разгул Аль-Саифа, не выдержал и последовал его примеру. Среди попадавших женщин где-то примерно треть была Мариями, причем одна из них была Торпе. И Малик, и незадачливый сын Альтаира совершили одинаковое количество прелюбодеяний в пересчете на женщин. Сколько прелюбодеяний совершил Малик, а сколько Дарим, если все мужчины вместе совершили 5 002 788 прелюбодеяний в пересчете на женщин?

Задача II

Предположим, что в Масиафе проживают 2,7 тысяч человек. Треть из них - женщины. Треть женщин являются девственницами, еще треть - матерями.
Кадар захотел поцеловать Малика "с возбуждением" 10 раз. Однако Альтаир, узнавший о его коварных планах, уговорил Кадара возместить невозможность поцелуев на объектах женского пола, поселившихся в Масиафе. Сколько женщин необходимо Кадару, чтобы он понял, что его миссия невыполнима?

Задача III

Пусть Альтаир поцеловал Малика "с возбуждением" 12 раз. Аль-Муалим, заставший ассассинов за подобным лицедейством, решил проучить Альтаира, приказав ему отправляться в сад за крепостью и совершить столько прелюбодеяний с женщинами, сколько условно совершил, 12 раз поцеловав брата своего. Предположим, что у ибн-Ла-Ахада было очень много свободного времени, однако его «рабочий день» ограничивался 9 часами, а каждой женщине он уделял по 5 минут. За какое количество времени Альтаир смог бы выполнить задание Аль-Муалима? (предпочтителен пересчет в более крупные, чем дни или часы, единицы времени)

Вопрос-подсказка

Смог бы он это сделать вообще в своей жизни?

@темы: Assasin's Creed, Fandom Battle 2012, добро

---

Listen or download Haken Insomnia for free on Prostopleer

---

---

Вааааааааааааааа **
Я нашёёёёёёёёёёёёёёл!
Я нашёл мои первые наушникиииииииии!
Это же древний японский Соник за 20 тысяч.
Я же одеваю его на уши и ощущаю, что у меня на ушах две громадных колонки с широчайшим звуковым диапазоном.
Вааааааааааааааааааааа *_______*

@музыка: ВСЯ! ВСЯ МУЗЫКА! ВСЯ МУЗЫКА ИНТЕРНЕТА!

@темы: music, Sony

---

Замещщщщщаааательно.
Возможно к моему будущему переезду у меня будет готовая группа~

---

25.08.2012 в 15:07

Пишет  Элек3х:

3 лвл - сборный пост для мини
Выложились

Название: Три орла Истории
Автор:  fandom Assassins Creed 2012
Бета:  fandom Assassins Creed 2012
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Альтаир, Эцио, Коннор, упоминается Аль-Муалим и некоторые исторические персонажи
Категория: джен
Жанр: экшен
Рейтинг: от R до NC-17
Краткое содержание: Веками орлы и ассасины шли бок о бок.
Примечания: Assassin's Creed I, Assassin's Creed II, Assassin's Creed III
Генерал Улисс Грант - один из полководцев Севера в Гражданской войне США;
Генерал Альберт Джонсон - один из полководцев Юга в Гражданской войне в США, по официальной версии, погиб от потери крови в результате пулевого ранения в бедренную артерию.
Шекеро - (араб.) благодарю
Шарпс и Энфилд - модели самых распространенных винтовок в армиях Севера и Юга соответственно.
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - мини "Три орла Истории"

Сюда было запрещено подниматься просто так. Даже Старца видели тут нечасто – говорили, что он приходит сюда только тогда, когда выбирает себе преемника. Правда это или нет, Альтаир не знал, но любопытство, приправленное бодрящим холодком опасности, заставляло его карабкаться все выше и выше. Он старался не вспоминать о том, что под ногами у него – пропасть. Что будет, если он отпустит пальцы, представлять тоже не хотелось.
Совсем недавно один из братьев сорвался с крепостной стены во время тренировки, упав прямо на скалистый выступ. Его руки и ноги вывернулись под неестественным углом, и можно было разглядеть торчавшие из них обломки костей, а камень вокруг него быстро стал темно-красным. Ужасная картина. Ассасин не должен бояться смерти – и Альтаир не боялся: в свои двенадцать лет он давно воспринимал смерть от клинка как нечто обыденное. Но потерять способность двигаться, долго и мучительно умирая под палящим солнцем? Его прошиб холодный пот от подобной перспективы. Он с утроенной силой вцепился в гладкий камень и снова полез наверх.
Когда он уже почти добрался до цели, чутье все-таки подвело его – одна нога соскользнула с крохотного выступа, потянув за собой все тело. Альтаир судорожно попытался уцепиться за камни, но его пальцы поймали лишь воздух – он падал. Юный ассасин уже почти чувствовал, как ломаются его кости, а органы превращаются в кровавую кашу, видел собственные окровавленные останки… когда чьи-то крепкие руки удержали его и вытащили на каменистую площадку, куда он так упорно стремился забраться.

***
Его терзал голод. Последняя охота снова была неудачной – подбитое крыло так и не зажило, и уже девять дней ему не удавалось ничего поймать. Надвигалась зима, и дичи стало намного меньше. Особенно здесь. Много людей, мало дичи. По-хорошему, он должен был давно улететь, найти себе пару и гнездиться где-нибудь в спокойном месте, где легко найти себе пропитание. И он бы так и сделал – но глупый птенец, хоть уже и подрос, все равно никак не мог набраться ума. И что с ним было не так?
А, наконец-то. Стайка голубей беспечно копошилась в пыли, когда над ней возникла огромная тень, застав их врасплох. Хищник сложил крылья и камнем ринулся вниз, вызвав среди голубей настоящий переполох. Выбранная жертва была заметно медленнее всех остальных, и ее тщетные попытки улететь не принесли успеха. Острые когти огромного орла практически разорвали мелкую птицу пополам, а клюв, ударивший в шею, раздробил шейные позвонки, довершив дело.
Он проглотил добычу в два счета, и, конечно же, все еще был голоден. Что такое один голубь для такого крупного хищника? Но сначала следовало проведать непутевого птенца. Орел издал протяжный клекот, но ответа не дождался. Ну где же он?

***
– Готовьтесь.
От этой невинной фразы генерал Грант, командир тенессийской армии северян, едва не заработал сердечный приступ. Возможно, потому, что она была произнесена ему прямо на ухо человеком, который появился словно бы из ниоткуда в самом центре военного лагеря. Для этого он должен был миновать не меньше десятка дозоров, кордонов и патрулей, не подняв тревоги – однако именно это и произошло.
– Сукин ты сын! – рявкнул генерал, все еще не оправившийся от потрясения. – Обязательно такое выкидывать? Мог бы и предупредить.
Его собеседник никак не отреагировал на вспышку, его лицо по-прежнему выражало каменную невозмутимость. Он лишь слегка пожал плечами:
– Я предупредил. Всех птиц распугал, когда шел к лагерю. Они придут… – он замешкался и цокнул языком, пытаясь вспомнить нужное слово, – как это будет по-вашему… с юго-запада.
Они дошли до выхода из лагеря, и, едва договорив, человек развернулся, собираясь уходить, но Грант окликнул его снова:
– Постой! Сколько их?
Человек пожал плечами, и из темноты до генерала донеслось:
– Много.
Секунду или две командир северян молча пялился туда, где только что стоял его гость, а затем взорвался:
– Думаешь, самый умный, краснокожий выродок?! Разделаемся с конфедератами – я тебя первым в дерьме утоплю! – он погрозил лесу кулаком, прежде чем отправиться обратно в лагерь.
Индеец, конечно же, услышал генерала, но пропустил все выкрики и угрозы мимо ушей. Бледнолицые всегда шумят тогда, когда надо молчать. Что ему южане, что северяне – и те и другие были чужаками, пришедшими на землю его народа. Завтра обе армию сойдутся в бою, и он сможет, наконец, добраться до тамплиера, которого так долго выслеживал – вот что было единственно важно сейчас.
Коннор немного побродил по редкому перелеску, пока, наконец, не нашел отличное место для засады. Густая листва надежно скрывала его, и, вплотную прижавшись к стволу, он приготовился к долгому ожиданию.

***
– Шекеро, брат, если бы не… – слова благодарности застряли у Альтаира в горле, когда он увидел, кто его спас. Перед ним стоял сам Старец. Юный ассасин упал на колени и склонил голову:
– Учитель! Я готов понести любое наказание за свою дерзость, – несмотря на все усилия, голос Альтаира дрогнул на слове "любое".
Он замер в ожидании своей участи, а его мальчишеская бурная фантазия уже рисовала ему способы наказания – один страшнее другого. Решит ли Старец просто сбросить его со скалы? Или позовет стражу, чтобы те, перебив ему кости, оставили медленно умирать под палящим солнцем здесь, на этой выжженной каменной площадке? А может быть, напротив, прикажет бросить в глубокую яму и завалить камнями, похоронив заживо, чтобы его стоны, доносящиеся из-под земли, служили другим братьям назиданием?
У этих фантазий, при всем их разнообразии, была одна общая черта – все они заканчивались смертью. Законы в крепости были очень суровы: малейшие нарушения установленного порядка беспощадно карались. Опоздавших или проявивших непочтительность учеников нередко избивали кнутом до полусмерти, и некоторые умирали, не выдержав наказания. Альтаир и сам уже успел почувствовать на себе это страшное орудие, которое с первого же удара раздирало кожу на спине, вырывая из нее куски мяса, когда посмел возразить мастеру во время занятия. И если за такие прегрешения полагалось обычное наказание – очень суровое, но все же просто наказание, то за ту неслыханную наглость и дерзость, что он проявил, его, все всяких сомнений, должна была ждать казнь, и казнь очень болезненная и жестокая.
– Встань, Альтаир, – властный голос Аль-Муалима заставил ассасина вскочить на ноги. – Подойди сюда.
Учитель поманил его к дальнему краю площадки, из которого выдавался небольшой деревянный уступ. Совсем рядом Альтаир увидел пустовавшее орлиное гнездо и, к его огромному удивлению, сидевшего рядом с ним орла, который, вместо того, чтобы улететь при приближении людей, внимательно за ними наблюдал.
Подойдя к основанию выступа, Альтаир заколебался. Что он должен делать дальше?
– Отбрось сомнения и иди, – Аль-Муалим указывал рукой прямо туда, где шаткое, ненадежное дерево обрывалось прямо в бездонную голубизну неба.
Юный ассасин сглотнул, и почувствовал, что его начинает бить позорная дрожь. Итак, вот его наказание. Он должен будет осуществить его сам над собою. Но разве не он клялся с готовностью принять любое наказание? Гордость заставила его ступить на балки и пройти по ним до самого конца, чувствуя, как они пружинят под его ногами. Оставался последний шаг… и Альтаир понял, что не может его сделать: ноги просто отказывались ему повиноваться. Пылая от стыда, он обратился к Аль-Муалиму:
– Прости меня, Учитель, но я… не могу.
Неожиданно орел заклекотал и налетел на молодого ассасина. Огромная птица вцепилась когтями в его грудь, одновременно метя в глаза клювом; взмах могучих крыльев едва не столкнул его с выступа. Ошеломленный внезапным нападением, Альтаир лишь попытался прикрыть голову от клюва и когтей. В этот момент Аль-Муалим снова нарушил молчание:
– Хватит, – удивительно, но орел словно бы ждал этого слова, тут же прекратив нападение. Он еще раз пронзительно крикнул, а затем скрылся в облаках. Альтаир сидел, скрючившись, на самом краю, прикрывая лицо разодранными до крови руками. Осмелившись, наконец, поднять взгляд на Учителя, он был удивлен, увидев на лице того вместо гнева снисходительную улыбку.
– Я знаю, что не можешь. Пойдем, ты еще не готов.
Он ухватил всё ещё не пришедшего в себя юного ассасина за плечи, и увел вниз по потайной лестнице.
Спустя годы Альтаир снова стоял на краю неба, но теперь в его сердце не было страха. Он сделал шаг, и почти что почувствовал за спиной крылья. Он не упал – он полетел. Орел, снова наблюдавший за ним, взлетел вместе с ним и парил неподалеку от нового брата.

***
Движения было слишком много – так много, что птенец в нем затерялся. Этот беспомощный выкормыш не мог даже летать, хотя уже давно должен был опериться – и как только он еще не разбился? Шум и новое движение привлекли его внимание. А вот, похоже, и он. На него наседали эти двуногие создания, люди, много двуногих созданий. Вообще-то, птенец и сам был очень похож на них…
Двуногие суетились и мельтешили, пытаясь зацепить птенца сверкающими подвижными клювами и когтями, но тот, хотя и не летал, очень ловко от них уклонялся. В какой-то момент он вытащил свой собственный блестящий коготь, и один из нападавших вдруг забулькал и осел, мешком скатавшись с покатой крыши. Еще раз – и второй разделил его участь.
Орел подбадривающе крикнул. А птенец-то растет, уже и опыта набрался. Снова и снова он орудовал своим когтем, и все меньше и меньше становилось нападавших. Последнего он отправил в полет, и двуногий, не умевший ни летать, ни хотя бы так же ловко карабкаться, как желторотый, превратился в кровавое пятно на мостовой.
Птенец смог победить всех и торжествующе закричал – и орел понял, что птенец перестал быть птенцом. В этом крике прозвучала уже не беспомощная жалоба, а уверенная сила молодого орла. Ну что ж, теперь его можно покинуть, дело сделано. Взрослая птица еще раз прощально заклекотала, набирая высоту, и человек на крыше, испачканный своей, но больше чужой кровью, припал на одно колено, и ответил ему, все еще распаленный горячкой боя – а люди внизу задирали головы и показывали на его силуэт, говоря: "Вот Орёл Флоренции".

***
Ждать пришлось долго. Под утро начало моросить, мокрые листья лезли в лицо, вода с веток капала Коннору за шиворот, и он продрог до костей – но продолжал всё также неподвижно ждать. Одни полки сменялись другими, и временами у него начинало рябить в глазах от разноцветных мундиров. Можно было, конечно, спуститься и попробовать разыскать Альберта Джонсона во время боя, но Коннору эта идея не нравилась.
Внизу творилась полная неразбериха: солдаты, перемазанные в грязи и закопченные от порохового дыма настолько, что уже было не понять, к чьей армии они относятся, сражались друг с другом, истошно ржали обезумевшие от страха и боли лошади, к резкому треску шарпсов и энфилдов иногда примешивалось отрывистое рявканье мортир, почти заглушая стоны раненых и дикие крики упавших, не успевших отползти в сторону, которых затаптывали свои же войска.
Коннор ждал. Это направление было одним из ключевых в атаке на северян, и он был уверен, что, рано или поздно, генерал Джонсон здесь появится.
Ближайшая ветка чуть покачнулась, и на нее опустился орлан. Должно быть, его выгнал на охоту сильный голод – вряд ли бы он рискнул охотиться в такую погоду без крайней нужды, да еще и при хаосе, устроенном сражающимися, который точно разогнал всю дичь на многие мили вокруг. Сейчас он мог только притаиться в засаде и ждать добычу, которая оказалась достаточно безмозглой, чтобы не убежать в ужасе от какофонии битвы. Как и Коннор.
Они оба провели в засаде еще несколько часов, когда одному из них наконец-то улыбнулась удача. Над лесом появился утиный косяк, и орлан сорвался с места, преследуя отставшую от него птицу. Однако голод дал о себе знать – бросок, после которого жертва должна была бессильно затрепыхаться в когтях орлана, оказался неточным. Острые когти хищника лишь задели перепуганную крякву, и та, разбрызгивая кровь в полете, все еще оставалась на крыле, хотя и неуклонно снижалась. Если орлану повезет, она ослабеет и упадет быстро. Если же нет, то у него самого не хватит сил ее преследовать.
Орлану повезло. Коннор отстраненно наблюдал, как кряква свалилась в густые прибрежные заросли, и хищник спикировал туда же.
Но одной утки ему, конечно же, не хватило для утоления голода, и, покончив с ней, орлан снова вернулся на прежнее место неподалеку от Коннора.
В этот момент пробудилось его собственное чутье ассасина. Его цель была близко – генерал Альберт Джонсон, устав от поражений, решил подать солдатам пример и сам возглавлял полк, который шел сейчас в атаку. Коннор напрягся в ожидании прыжка и слегка покачнул ветку, на которую опирался. Орлан не улетел, хотя индеец обнаружил себя, и это было странно. Слегка повернувшись, ассасин встретился взглядом с немигающими желтыми глазами и внезапно понял, почему. Охотник всегда узнает охотника. Индеец чуть склонил голову в знак уважения и едва слышно прошептал:
– Пусть твоя охота всегда будет удачной.
Ближе, ближе, еще мгновение – и теперь уже ассасин камнем падает из засады, преследуя жертву. Дождь помещал его расчетам – Коннор поскользнулся в момент толчка и не смог убить генерала с одного удара, лишь серьезно ранил полководца, задев артерию. Солдаты подняли шум, и наспех созданный отряд попытался устроить на мерзавца облаву – но куда им до индейца, сделавшего в лесу первый вздох?
Спустя несколько дней он с удовлетворением услышал, что генерал Альберт Сидни Джонсон, герой Конфедеративных Штатов и тайный тамплиер, скончался от потери крови.

Название: Ошибка
Автор:  fandom Assassins Creed 2012
Бета:  fandom Assassins Creed 2012
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Дезмонд, Люси
Категория: джен
Жанр: дарк, ангст, драма
Рейтинг: от R до NC-17
Краткое содержание: "Если бы Вы сотрудничали с нами, Дезмонд, умерли бы куда раньше… и куда менее болезненно".
Примечания: Assassin's Creed: Brothethood, постканон сюжетной линии Дезмонда. Возможен OOC.
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - мини "Ошибка"

C каждым днём было легче и легче.
Каждый следующий раз был проще предыдущего.
Казалось, само время замедлялось – лишь бы дать Дезмонду возможность сделать это.
Вот и сейчас: он разбежался – и каждый новый шаг, вопреки ожиданиям, как будто обновлял его, прогонял усталость. Он оттолкнулся от края крыши – и этот толчок был мощнее, эффективнее, техничнее, чем все предыдущие. Приземлиться, перекатиться, снова мягко и плавно оказаться на ногах и бежать вперёд, к следующему краю – лишь для того, чтобы прыгнуть ещё дальше. Его игровой площадкой был весь город, он использовал любую возможность. Трамплинами для него служили мусорные банки, удобными уступами – крыши машин; он цеплялся за вывески магазинов, чтобы бросить своё тело дальше, с газонокосилки – на груду ящиков, сваленных у стены одного из домов, и использовал каждый выступ, каждый выдающийся кирпич, каждый подоконник, чтобы продвинуться выше.
Уже светало, когда он почувствовал первые признаки усталости. Ночной воздух Монтериджони неплохо освежал его, однако всему есть свои пределы. Это он понял, когда чуть не сорвался на землю во время очередного прыжка: явно переоценив себя, он приземлился на самый край и едва не упал.
– Cazzo! – он опасно отклонился назад, когда чья-то рука схватила его за лямку рюкзака на груди. – О, Люси, – лицо Дезмонда, всё ещё искажённое паникой, осветилось улыбкой при виде подруги,– ты вовремя.
Девушка лишь улыбнулась и вытянула парня на твёрдую поверхность. На несколько секунд воцарилась тишина – они просто смотрели друг другу в глаза; усталая улыбка, обычно в такие моменты находившая приют в чертах лица Люси, сейчас медленно уступала место другим чувствам. Тем, которым Дезмонд не смог бы сразу дать определение. И на этот раз именно он спохватился первым:
– Спасибо, Люси, – он отстранился.
– Да… Да, Дезмонд, – сказала она с натянутой улыбкой, – будь осторожнее. Что же мы будем без тебя делать? Что было бы, если бы мне не вздумалось пройтись за жвачкой?
– Полагаю, я бы лежал несколькими метрами ниже – и тогда тамплиеры, катастрофа на солнце и загадки Первой Цивилизации меня бы уже не волновали. Ты же не возражаешь, если я прогуляюсь с тобой?
– Не говори так, – Люси сделала приглашающий жест рукой, и спустилась за Дезмондом с крыши. Оказавшись на земле, он продолжил, отряхивая ладони:
– Разве не так? – он пожал плечами. – Да, кстати, у меня есть к тебе просьба, – продолжал он всё в том же полушутливом тоне. – Если я погибну, я бы хотел быть похороненным рядом с родственниками.
– Дезмонд, если ты погибнешь, то в похоронах уже не будет никакого смысла. Как и в любых других человеческих церемониях.
– Ну почему так категорично? Может быть, я геройски погибну, всё-таки уничтожив всех злых дядек и продлив жизнь Земли ещё на пару сотен лет – пока человечество само не уничтожит планету.
– Ты пессимистичен. И… я бы не хотела такого исхода.
– За всё приходится платить,– Дезмонд поднял уголки губ, однако в его глазах не было и тени улыбки. – Это, пожалуй, одна из самых главных вещей, которые я узнал из воспоминаний моих предков.
– Ты… – Люси нахмурилась.
– Что?
Она покачала головой:
– Ничего, Дезмонд. Хотела высказать кое-что об особенностях твоего характера, – она улыбнулась и толкнула стеклянную дверь круглосуточного супермаркета.
– Per favore, захвати мне мятную жвачку тоже.
Пока Люси расплачивалась на кассе, он прошёлся вдоль полок. Ничто не привлекало его внимания, пока он не нашёл небольшую круглую жестяную баночку – монпансье. Странно, он почему-то раньше и не обращал внимания на это лакомство – меж тем на «ферме» это была главная и единственная сладость, дозволенная детям – маленькие карамельки. Чувство странной ностальгии захлестнуло его; взяв коробочку, он направился к кассе.
– Люси, купи монпасье, пожалуйста, – протянул он, лишь на краешке сознания понимая, что делает что-то не то.
– Дезмонд... – ей не хотелось начинать конфликт перед сонным продавцом, и парень быстро понял свою ошибку. Вернув монпасье на полку, он последовал за девушкой, у которой явно испортилось настроение.
– Ну прости! – Дезмонд действительно корил себя за необдуманный поступок, за то, что повёл себя по-детски, по-глупому… Но чёрт, он же не мог изменить себя. – Постой, постой, пожалуйста, – он задержал её за руку. Они уже были почти около виллы, им осталось пройти всего пару пролётов. Он хотела вырвать руку, но он крепко держал её, заставляя слушать, что он говорит:
– Ты очень устала, я прекрасно это понимаю. И я каждый раз стараюсь тебя подбодрить глупой шуткой, из-за которой ты лишь расстраиваешься ещё больше, а я делаю это снова и снова. Как будто не могу удержаться. Извини, я не хотел тебя задеть… рассердить… опять, – совсем уж неуклюже добавил он.
Люси выдохнула, склонив голову. У неё как будто само собой, как-то жалобно вырвалось:
– Просто я… Понимаешь…
Она задержала дыхание, чтобы успокоиться, чувствуя, как в уголках глаз накапливаются слёзы. Она уже почувствовала, как уходит слабость из тела, как перестают дрожать руки – когда Дезмонд сделал шаг к ней, положил руку ей на плечо и сказал ровно те слова, которые она так хотела услышать.
– Мы справимся. Мы всё преодолеем. Как мы можем не сделать этого, правда?
Она чувствует, как к горлу подступает комок, ей хочется обнять Дезмонда и расплакаться, рассказать ему про то, как она устала, как ей сложно, как она боится, что у них ничего не получится, как ей хочется бросить всё… но она не делает этого. Вместо этого она лишь улыбается.
– Я знаю. Прости и ты меня… Я, наверное, иногда слишком бурно реагирую. Нам надо идти.
И на полпути в подвал она не поддаётся внезапному порыву обернуться и, притянув Дезмонда к себе, коснуться губами его губ, привстав на цыпочки.

***
Крик Дезмонда разносится по свалке, когда Видик с помощью какой-то Частицы Эдема – солнце светит прямо в глаза, и Люси не видит, что её бывший коллега держит в руках – вытягивает у него из левой руки лучевую кость. Она разрывает ремешок браслета, и клинок падает с его руки; огромная открытая рана теперь обнажена.
– Пожалуй, – в голосе Видика искреннее любопытство, – теперь черёд ногтей. Неужели Вы, мистер Майлз, действительно думали, что сможете помешать нашим планам?
Он делает пас рукой, и Дезмонд, уже было просто скулящий от боли, снова взвывает: над его руками на секунду повисают десять искореженных пластинок, ещё связанных с пальцами нитками крови и мяса. На этот раз у него не получается успокоиться столь быстро – его крики стихают лишь через несколько минут, и Видик терпеливо ждёт.
– У Вас не было ни единого шанса, – Уоррен оскаливается. – Ни единого. Если бы Вы сотрудничали с нами, Дезмонд, умерли бы куда раньше… и куда менее болезненно.
Частица Эдема снова сверкает и в груди Дезмонда отчётливо слышится хруст. Он секунду прислушивается к новым ощущением – а затем снова падает на колени, не способный сдержать стонов.
– Да, именно такие ощущения испытывает человек, которому переломали всё рёбра одновременно. Знаете что, мистер Майлз? Впереди нас ждёт великолепный, прекрасный, обновленный мир. Мне жаль, что вы его не увидите. Но вы никогда и не были способны его увидеть, понять и принять. Вам нет места с нами, – судя по голосу, Видик улыбается, и Люси более не может сдерживаться. Она срывается со своего места, бесполезно, бессмысленно растрачивая последнюю обойму: Видик отступает назад, и пули лишь царапают металл или же улетают в воздух. Однако у неё есть несколько секунд – и она подбегает к Дезмонду, который уже лежит на спине.
– Зачем… – Его голос полон боли, и она не сдерживает всхлипа. – Почему ты не спрятала…
Язык легко, с еле слышимым звуком, отделяется от нижней челюсти Дезмонда, выплывает из его приоткрытых в агонии губ и повисает над его лицом на несколько секунд. Он мычит, захлёбываясь кровью, в его глазах – невыносимая боль, она ясно читает там близость смерти… и страх. Но не за него самого – а за Люси. Поскольку она не сумела спастись. Не сумела выжить.
Сверху слышится голос:
– Ну-ну. Я не люблю женские слёзы. Пожалуй, пора с этим кончать. Становится скучно.
Она чувствует, как её поднимает над землёй, как хрустит что-то в районе копчика и шейных позвонков. Слёзы застилают глаза, она еле видит, как внизу Дезмонд пытается встать, но у него ломается вторая рука – и он валится лицом в землю, заливая всё вокруг себя кровью. Он уже почти захлёбнулся.
В тот самый момент, когда Видик энергичным, резким движением вырывает позвоночник из её тела – она думает, что тогда, на полпути в подвал, она сделала самую большую ошибку в своей жизни.

Название: Подводная лодка
Автор:  fandom Assassins Creed 2012
Бета:  fandom Assassins Creed 2012
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Десмонд/Шон
Категория: слэш
Жанр: PWP
Рейтинг: от R до NC-17
Краткое содержание: Шону опасно находиться с Десмондом наедине.
Примечания: Assassin's Creed II
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - мини "Подводная лодка"

Когда Шон Гастингс был студентом, они с друзьями играли иногда в «подводную лодку». Простая игра: собираетесь на чьей-нибудь квартире, забиваете холодильник до отказа, завешиваете окна, опечатываете дверь, и подлодка уходит в плаванье.
Никаких телефонов. Никакого интернета. Часы и календари – в мусорку. Внешний мир умер для вас, как и вы для него.
На подлодке можно играть в «Монополию», писать диссертации или обдалбываться травой до полного бесчувствия – в общем, делать всё, что давно хотел, но не успевал из-за всяких будничных дел.
Вопрос только в том, на сколько тебя хватит.
Вопрос в том, когда ты начнёшь потихоньку съезжать с катушек, запертый в чёрном ящике вместе с такими же затворниками, как ты.
В последний раз жёлтая подлодка Шона погрузилась, унося на дно экипаж из четырёх человек, и Шону казалось, что всплыть им всем суждено только кверху брюхом.

Вообще-то, он мог выйти из убежища в любой момент, например, увязаться с Люси или Ребеккой за покупками, но работы было так много, она так затягивала, что он чувствовал себя не в праве бросать всё только из-за того, что чувствует, как постепенно едет крыша.
Не факт, что прогулка по незнакомому городу до круглосуточного универмага помогла бы. В последнее время Шон чувствовал, что между ним и остальным миром встала прозрачная стена. Что он теперь отдельно от общества, от всех этих людей, которые спешат на работу, болтают в кафе и платят ипотеку. Это было неприятно, поэтому он предпочитал общаться с теми, кто давно умер.
Наверное, от этого затворничества у него и начали появляться навязчивые идеи. Одна идея, если уж совсем точно, и Шон сутками прокручивал её в голове так и сяк, но по одному и тому же простому, банальному сценарию. И почему-то от третьего лица.
Обычный вечер. Люси и Ребекка куда-то ушли… не важно, куда. Их просто нет. Шон, как всегда, сидит за компьютером на своём высоком барном стуле. Десмонд подходит к нему, немного усталый после пребывания в Анимусе и без своей куртки, с которой он никогда не расстаётся. Да, без куртки. В одной чёрной футболке… или без футболки.
Шон встаёт ему навстречу, Десмонд молча и бережно снимает с него очки… и дальше следует бурный секс прямо на полу. Или на Анимусе. Или на столе Люси, или даже на кровати, на худой конец.
Всё. Хэппи Энд.
Это была, конечно, обычная фантазия, у кого их нет? Особенно – если ты гей, сидишь в четырёх стенах с девушкой, а тут к тебе забрасывают глуповатого, но сексуального нью-йоркского бармена. Проблема была не в фантазии, а в том, что Шон начинал в неё верить и разочаровывался каждый раз, когда Десмонд подходил к его столу и спрашивал о чём-нибудь.
Как можно не язвить и вести себя вежливо, если тебя грубо выдернули из мечты в реальность? Иногда даже со стояком.
Шона никогда не посещала мысль о том, чтобы сделать первый шаг самому. Это был не страх – несмотря на внешность гламурного нерда-завсегдатая кофеен, нервы у него были железные… ну хорошо, не железные, но достаточно крепкие для того, чтобы его тянуло к тайнам, опасностям и приключениям. Ему хотелось проникнуть в самое ядро сложного и хитрого часового механизма, который люди называют историей, и он всегда помнил: стоит зазеваться – и безжалостные шестерни сомнут его, сотрут в порошок.
Разве поцеловать мужчину, который тебе нравится, страшнее? Ему просто не хотелось создавать неловких ситуаций, которые обязательно возникнут, неважно, откажет ему Десмонд или нет.
Нет ничего важнее равновесия на маленькой подводной лодке, затаившейся от проплывающих над ней гигантских акул.
Вряд ли у Десмонда вообще оставались силы и желание для мелких интрижек. Целыми днями он вместе с Эцио прыгал по тёплым крышам, испачканным птичьим помётом, принимал знаки внимания распутных красавиц, медленно умирающих от венерических болезней и ядовитых свинцовых белил, убивал жадных и властолюбивых тамплиеров, словом, жил полной жизнью.
Не удивительно, что он уставал от этих сеансов, как собака, и даже спал по-собачьи: бормотал что-то и дёргал во сне руками и ногами.
Извращение, конечно, но Шону нравилось смотреть, как он спит – безмятежность и усталость шла его смуглому, неевропейскому лицу, словно обласканному солнцем совсем других берегов. Из-за этого Шону представлялись совсем уж дурацкие картины. Он видел себя, к примеру, бледным и изнеженным английским плантатором, сидящим на веранде с чашкой охлаждённого чаю, и наблюдающим, как голый по пояс Десмонд в кожаном ошейнике рубит дрова во дворе. Или копает траншею. В общем, не важно, что он делает, главное – это работа мускулов и влажный блеск гладкой, смуглой кожи.
Естественно, по первому ленивому зову этот воображаемый Десмонд – диковатый и такой сексуальный в одних белых полотняных штанах – бросает свой рабский труд и идёт ублажать господина…
Ладно, это было слишком смешно, и наверняка сюжет пришёл из какого-нибудь гей-порно, но такие вещи тоже помогали скрашивать долгие часы, если мучила бессонница или становилось совсем скучно.
Просто фантазии. Безвредные, пока Люси не сказала однажды, что им с Ребеккой надо уйти.
– Чтобы я один контролировал всё, пока Десмонд лежит в Анимусе?! Я, конечно, очень ответственный человек, но это перебор, – попытался отбиться Шон. Он не лгал. Анимус всегда казался ему непредсказуемой машиной, и рисковать жизнью Десмонда было нельзя.
– Думаешь, мне это нравится? – Ребекка накинула на плечи маленький камуфляжный рюкзачок. – Я тебе доверяю, ты знаешь, как обращаться с моей деткой, но при мысли о том, что ты её трогаешь, у меня мурашки по коже, уж извини.
– Ты могла бы остаться.
– Не могла бы. Люси кажется, что за ней в прошлый раз шли какие-то типы, и если нас правда пасут, то у нас один выбор: или быстрые, или мёртвые. Попробуем поймать их на живца.
– Мы можем отложить сеанс, в чём проблема? – встрял Десмонд. Нахмуренные брови шли ему ещё больше, но Шону неприятно почему-то было осознавать, за кого он переживает. – Шон может остаться здесь, а я вас подстрахую.
– Нельзя тобой рисковать. И у нас мало времени. Мы должны использовать каждую секунду… особенно, если мои опасения подтвердятся. – Люси была немного бледна, но решительна. Конечно, может быть, за ней не было слежки. Просто каким-то парням она понравилась. Это ведь совсем не обязательно люди «Абстерго», которые налетят на склад, поубивают их всех и уничтожат дело всей её жизни. Она уже давно была как натянутая струна, и всем казалось, что скоро она сорвётся. Конечно, вслух об этом никто не говорил. Всё было ясно и так. С Люси никто не спорил. Она была негласным лидером, и даже Шон, скептически относящийся к авторитетам и начальству, признавал это. Он был историком, Ребекка – программистом, Десмонд – подопытным хомячком, а она – человеком, не дающим их заговорщицкой подлодке разбиться о быт, так что оставалось только ждать, пока Ребекка наладит связь, и закрыть за ней и Люси дверь.

Он остался наедине с Десмондом. Впервые.
Десмонду, впрочем, было всё равно – он, обклеенный датчиками, бегал сейчас по Венеции.
При желании, Шон мог посмотреть, чем он там занимается – жизнь Эцио была больше похожа на увлекательное кино, чем на реальность, и наблюдать за ним всегда было интересно, но непривычная тишина в убежище нервировала. Читать статьи не получалось – приходилось перечитывать каждую строчку по несколько раз. Форумы и почта молчали. Бомбы в «Сапёре» взрывались уже на второй клеточке.
Шум в голове и полная тишина в эфире – подлодка стукнулась бортом о дно и затихла.
– Мм… ты не против, если я включу музыку? – спросил Шон в пустоту и тут же пожалел – так глупо это прозвучало. Разговаривать сейчас с Десмондом было всё равно что с канарейкой или стулом. Вероятность получить ответ от канарейки, впрочем, выше.
С музыкой тоже не получилось ничего хорошего – она только раздражала, превращаясь в бессмысленный шум.
Человек, которого раздражает золотая коллекция хитов Стинга? Шон просто сам себя не узнавал.
В плотной, почти осязаемой тишине, нарушаемой только тихим жужжанием компьютеров, он прошёлся по комнате и вышел в заброшенный холл.
Подтянулся пару раз на балке. Попытался с разбегу заскочить на высокие штабеля ящиков, при этом едва не разбил очки и чуть не вывихнул ногу. Вернулся и попытался прослушать аудиоурок китайского, которым давно хотел заняться.
На этом все полезные и бесполезные занятия, которые он мог придумать, закончились. Выключив интеллигентного китайца, который уже минут пять требовал от него произнести очередной слог, Шон медленно подошёл к Анимусу и неловко присел на краешек кушетки, упершись локтями в колени.
На Десмонда он старался не смотреть, но тому и так было всё равно. Он спокойно дышал, как во сне, и лишь иногда вздрагивал, сжимая в кулаки смуглые руки со странно светлыми обломанными ногтями, но тут же снова расслаблялся – видно, барахлила синхронизация.
«Ему, наверное, жарко», – вдруг подумал Шон, глядя, как сдвинулись к переносице тёмные брови и недовольно опустились уголки губ. Задержав дыхание, он потянул за замочек и расстегнул змейку серого худи.
Ничего странного. Ничего необычного. Просто помощь другу, которому может быть некомфортно…
Гладить его по щеке, слегка шершавой из-за тупой бритвы было необязательно, конечно, но он ведь не проснулся.
Может быть, это тоже был просто дружеский жест.
И, в общем-то, в том, что он задрал его футболку и коснулся кончиками пальцев соска, тоже нет ничего ужасного. Если Десмонд вдруг рассинхронизируется, можно сказать, скажем… что у него была кратковременная остановка сердца. А что, в Анимусе всякое бывает. Так ведь? Поэтому не будет даже странно, если Десмонд очнётся и увидит, что Шон склоняется над его грудью. Влажную дорожку, которая остаётся, если провести языком от солнечного сплетения до пупка он вряд ли заметит. Только нельзя усердствовать с зубами, а то останутся следы…
Помедлив, он расстегнул ремень на застиранных джинсах, наверняка служивших Десмонду верой и правдой немало лет.
Расстегнул без умысла, просто, чтобы тому было легче дышать, а змейка разошлась сама, когда он расстегнул пуговицу и запустил руку под жёсткую, тёплую ткань.
Десмонд не узнает. Синхронизация держит его крепко, пусть даже он вздрагивает слегка и напрягается, чувствуя, как чужие пальцы высвобождают его твердеющий от уверенных и опытных прикосновений член, сдвигают крайнюю плоть, бесстыдно обнажая тёмную, розоватую головку…

На самом деле, Шону сейчас было всё равно, что думает и чувствует этот совершенно чужой ему мужчина. Назад дороги не было.
Десмонд не узнает.
Когда он очнётся, всё уже будет в порядке, чинно и благородно. Он будет воспринимать Шона как придаток к Анимусу и ничего, в общем-то, не изменится.
Наверное, по мнению таких вот фермеров из Дакоты, добродушные ботаники в очках вообще не могут иметь чувств. Что их может интересовать кроме скучных книжек? И уж точно они никогда не занимаются сексом, не хотят, чтобы красивый, смуглый парень властно взял за волосы, поставил на колени и долбил прямо в горло, а потом кончал прямо на лицо, на модные двухсотдолларовые очки, на гладковыбритые щёки и припухшие губы…
Шон хотел этого, долго и страстно, но общественные нормы никогда не позволяли сказать об этом открыто. Десмонд отказал бы ему, поэтому Шон просто не оставил ему выбора.
Облизывать солоноватую, горячую плоть было приятно – почти физическое наслаждение от ощущения во рту чуточку пульсирующего члена, самой интимной, самой уязвимой части недоступного, неприступного Десмонда. Абсолютная власть – и этот запах, забитый запахом мыла, но неискоренимый, такой мужской, возбуждающий, что Шон не стерпел – глухо застонал, плотнее сжав губы, скользя вверх и вниз.
Когда ему было двенадцать, он увидел, как какой-то мальчишка сосёт розовое эскимо, и с этого началась его первая эротическая фантазия. Наверное, даже слишком унизительная для мужчины, такая, которой он никогда бы не поделился: ему хотелось, чтобы члены, красивые и крепкие, входили в него, в его зад, его рот, как то розовое мороженое гладко и легко входило между губ того незнакомого мальчика. Подчиниться, почувствовать единение с кем-то, чтобы гладкие, мускулистые порно-красавцы наполнили собой пустоту, чёрную дыру одиночества внутри слишком умного подростка…
Ничего не изменилось.
Он стоял на коленях перед Анимусом и ласково, нежно насиловал ртом негромко постанывающего в своём искусственном сне Десмонда, и дрочил себе так быстро, судорожно и яростно, как в двенадцать лет, опасаясь быть застуканным.
Может быть, и хорошо было бы, если б его застукали. Войди сюда сейчас Люси и Ребекка, они бы узнали о нём всю правду, и это было бы облегчение, не нужно было бы скрываться хоть перед кем-то…
– Dio mio… – прошептал вдруг Десмонд каким-то чужим голосом, вздрагивая всем телом, кончая судорожными толчками, обильно и с почти болезненными стонами и этого оказалось достаточно. Оказалось достаточно даже мысли о том, что Десмонд наверняка давно уже не трогал себя, с самого попадания в Абстерго, достаточно было представить мастурбирующего Десмонда, и Шон не сдержался…

***
– Ложная тревога! – крикнула с порога Ребекка, потрясая пакетом с едой. – Как тут моя малышка?
Шон недовольно поднял глаза от недочитанной статьи про Борджиа.
– Не бойся, я её практически не трогал.
– И не делал с Десмондом ничего странного? – Ребекка подмигнула ему. – Ну, всякие там штуки, как в детском лагере.
– Хмм… – Шон немного нервно прикусил губу. – Я думал разрисовать его маркером, но не нашёл подходящего.
– Какой молодец! Держи подарок. – Девушка порылась в пакете и бросила ему эскимо в яркой упаковке. Фруктовый лёд, розовый и округлый.
– Оставь себе. – Шон усмехнулся и бросил мороженое обратно. – Сегодня я предпочитаю горячее.

***
Когда Шон Гастингс был студентом, они с друзьями играли иногда в «подводную лодку». Простая игра: собираетесь на чьей-нибудь квартире, забиваете холодильник до отказа, завешиваете окна, опечатываете дверь, и подлодка уходит в плаванье.
На подводной лодке можно заниматься тем, до чего не доходят руки в реальной жизни.
Вопрос только в том, на сколько тебя хватит.
Вопрос в том, когда ты начнёшь потихоньку съезжать с катушек, запертый в чёрном ящике вместе с такими же затворниками, как ты.

Вопрос в том, когда ты перестанешь быть уверен, где кончаются твои глюки и начинается реальность.

Название: Разлучённые
Автор:  fandom Assassins Creed 2012
Бета:  fandom Assassins Creed 2012
Размер: мини
Пейринг/Персонажи: Манфредо/Кристина, Эцио.
Категория: гет
Жанр: эротика, драма.
Рейтинг: от R до NC-17
Краткое содержание: Первая брачная ночь может оказаться совсем не такой, как ожидалось.
Примечание: Assassin's Creed II
Рокетти - длинная нижняя женская сорочка
moglie - (итал.) жена
Канна - старинная итальянская мера длины, 1 канна ~ 1,991м.
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - мини "Разлученные"

Ночь на мягких кошачьих лапах прокрадывалась в город, укутывая его темнотой, как плотным одеялом. День обнажал все пороки во всей их неприглядной мерзости, тогда как ночь, напротив, облагораживала их, придавая оттенок таинственности и зловещей загадочности даже таким прозаичным предметам, как старая метла и ночной горшок.
Но далеко не все подчинились власти наступающей темноты. Ставни одного из редких домов с расписанным фасадом в квартале Сан-Джованни были открыты настежь, и из окна третьего этажа на улицу падал приглушенный свет масляного светильника.
Если бы кто-то в этот момент осторожно заглянул в окно, то увидел бы сидящую за богато отделанным туалетным столиком молодую женщину с тонкими чертами лицами, округлым лбом и длинной шеей; ее зеленое платье из вышитой серебром парчи подчеркивало ее изящную фигуру. Золотая цепочка на шее женщины отчетливо выделялась на ее светлой коже, обнаженной вырезом платья, и опускалась ниже, скрывая конец под корсажем.
Сбоку послышался шорох, и за спиной женщины появился невысокий темноволосый мужчина. Какое-то время он просто смотрел на нее, а затем, наклонившись, приобнял ее левой рукой, одновременно очерчивая пальцами другой руки контур цепочки, постепенно спускаясь все ниже и ниже, пока его правая рука практически полностью не оказалась под корсажем.
Женщина даже не повернула головы, но такое внимание не могло оставить ее равнодушной – на щеках появился румянец, комната неожиданно показалась слишком душной, несмотря на распахнутые ставни, а по телу против ее воли стали расходиться волны нарастающего возбуждения. Тем не менее, когда ее кавалер попытался вытянуть цепочку, которая, как выяснилось, оканчивалась небольшим медальоном, она резко дернула головой и отстранилась.
Мужчину это не смутило. Убрав руки с ее плеч и из-под лифа, он принялся развязывать ленты, стягивавшие платье у нее на спине, путаясь при этом в многочисленных завязках. Все его внимание оказалось обращено на узелки, и женщине досталось всего несколько неловких поцелуев в шею. Однако она не жаловалась.
В конце концов, платье медленно сползло с ее плеч, и по ее телу прошла дрожь – тонкое кружевное рокетти не спасало от ночной прохлады. Возможно, ее партнер принял дрожь от холода за дрожь от предвкушения, поскольку его движения стали более настойчивыми: он твердо, но без лишней грубости сжал ее локоть, побуждая ее подняться. Как только женщина встала, мужчина опустился на колени и стянул с нее платье до конца. Теперь она стояла перед ним, полностью одетым, в одном лишь нижнем белье.
Взгляд мужчины блуждал по ее едва прикрытому телу – тонкая нижняя рубашка мало что оставляла воображению. Он потянулся к ней, как завороженный, прошептав:
– Кристина…
Она закрыла глаза и шумно выдохнула, когда ладонь мужчины накрыла ее грудь, и это стало последней каплей, прорвавшей плотину. С этого момента все происходило поразительно быстро. Ее любовник, издав нечто среднее между рыком и всхлипом, вскочил на ноги, задирая подол ее сорочки, и повалил Кристину на постель. Тонкая ткань отчетливо затрещала, когда он лихорадочно сдергивал ее с покорно вытянутых рук женщины; на пол полетели сапоги, и он вытянулся на постели, прижав Кристину всем своим весом, одновременно пытаясь распустить завязки на штанах.
Лихорадочно шаря по ее телу, мужчина снова почувствовал холодящую тяжесть медальона, и, одержимый похотью, не особо церемонясь, сорвал с ее шеи цепочку с такой силой, что оставил на ее гладкой коже ссадину. Послышался ли ей в этот момент тяжелый вздох за окном, больше похожий на подавленной стон, или это был ее собственный?
Руки мужчины находились в движении, иногда случайно задевая соски, но все же, этого было слишком мало для того, чтобы разбудить в ней полноценное желание – поэтому, когда он, справившись, наконец, со штанами, без предупреждения вошел в нее одним сильным толчком, Кристина едва не вскрикнула. Пусть она и не была девственницей, но без смазки движения члена все равно вызывали болезненные ощущения. Должно быть, это отразилось на ее лице, потому что даже не слишком внимательный партнер это заметил. Он прекратил движение бедрами и, приподнявшись на локте, встревожено спросил:
– Все в порядке, moglie?
Кристина смогла лишь молча кивнуть, и ее новоиспеченный муж продолжил свое занятие. Она боялась, что, сказав хоть слово, не сможет сдержать слез.
Манфредо не был груб или навязчив – он делал то, что, по его мнению, должен был делать хороший супруг, и делал это единственным известным ему путем. Его редкие поцелуи не пьянили ее так, как поцелуи… другого, его неуклюжие ласки не разжигали в ней безудержный огонь желания, вызывая лишь раздражение, в его неловких руках ее тело не выгибалось от захлестывающей все ее существо эйфории… Она боролась с подступающими слезами всеми силами: нет, она не будет жалеть, не будет желать присутствия другого. Та жизнь потеряна навсегда.
Манфредо быстро приближался к своему пику, его толчки все ускорялись, пока, наконец, он не застонал и, запрокинув голову назад, не излился в нее. Кристина, как и предполагала, даже не приблизилась к собственному пику, но, по крайней мере, семя уменьшило боль и облегчило неприятные ощущения. Исполнив супружеский долг, Манфредо слегка коснулся губами волос жены, а затем, повернувшись к ней спиной, моментально уснул.
И снова – показалось ли ей, или и впрямь она на секунду поймала взгляд чьих-то темно-серых, почти черных в темноте глаз, которые днем – она точно знала это! – были золотисто-карими, в котором отражалась одновременно такая ярость и боль, что у нее защемило сердце? Кристина всматривалась и вслушивалась в темноту до тех пор, пока у нее не начало звенеть в ушах, а глаза не заслезились от напряжения, но так и не увидела и не услышала больше ничего необычного: издалека доносился собачий вой, ставни поскрипывали, шевелясь от ночного сквозняка.
Луна скрылась за облаками, и теперь за окном все окончательно превратилось в одну сплошную темную дымку, в которой терялись здания, люди и предметы – Кристина могла лишь смутно различить очертания кованого светильника на подоконнике; давно погасший, он все еще источал запах выгоревшего масла. Колокол Санта-Тринита пробил полночь. Она вздохнула и закрыла глаза, усилием воли заставив себя обнять мужа. Все-таки показалось.

***
На открытой террасе напротив одна из теней неожиданно зашевелилась и встала в полный рост, оказавшись высоким, широкоплечим человеком. Он просидел так несколько часов практически неподвижно, настолько, что в темноте его легко было спутать с очередной статуей, которые встречались во Флоренции на каждом шагу и практически в любом месте.
Если бы кто-то взглянул на его лицо, против обыкновения не скрытое капюшоном, то в ужасе бы отшатнулся: мертвенно-бледное, оно походило на застывшую маску, и лишь глаза отражали всю бурю эмоций, захлестнувших его.
Спертый городской воздух, отравленный зловонием, забивал нос и горло, как кляп. Он бежал, не разбирая дороги, повинуясь лишь одному внутреннему призыву: наверх! Наверх, только бы оказаться подальше от этих удушливых испарений, от обшарпанных стен и улиц, залитых помоями, от брани и окриков стражи, и как можно дальше от…
Нет, нет, не думать! Он прыгал со здания на здание, проносился над улицами, как призрак, пока стремление к высоте не привело его, в конце концов, на самый верх Кампанилы.
Трудно было отыскать более уединенное место в городе; больше сорока канн отделяли обывателя и смельчака, решившего покорить Кампанилу. Но и здесь в воображении ассасина снова и снова разыгрывалась сцена, свидетелем которой он стал. Он знал, что так будет, был в этом уверен – но все равно залез в этот проклятый палисадник и, заглянув в окно, уже не смог отвести глаз.
Каждое прикосновение Манфредо к телу его любимой казалось ему смертельным ударом в собственное сердце, но он продолжал смотреть, с каким-то болезненным упорством растравляя все еще свежую душевную рану. Когда муж Кристины сорвал с нее медальон, который ассасин ей когда-то подарил, Эцио едва не задохнулся от душивших его ярости и ревности, чуть не выдав себя. В этот момент он ненавидел Манфредо больше, чем кого-либо, больше, чем даже Борджиа, погубивших его семью.
Когда все закончилось, ассасин не мог не позволить себе еще одну, возможно, последнюю на долгие годы, слабость, посмотрев прямо в глаза Кристине. В темноте она вряд ли что-то увидела, но явно почувствовала – он заметил это по тому, как она напряглась, пытаясь что-то расслышать или разглядеть. Он снова замер, и, видимо, этого оказалось достаточно, чтобы она приняла все лишь за плод воображения.
Так сильно он не страдал даже после казни отца и братьев. Своими глазами увидеть, как жизнь покидает их тела, было сущим кошмаром, но видеть, как любимая женщина достается другому? Это он должен был быть там, на супружеском ложе с Кристиной, это его руки должны были ощущать гладкость ее кожи, это его глаза должны были жадно рассматривать ее наготу – только его, не Манфредо, и никого другого. Но и это у него отняли.
Кристина была для него потеряна. Эцио хотелось завыть от тоски и боли, но вместо этого он сидел, уставившись в одну точку, на головокружительной высоте колокольни, где только завывание ветра составляло ему компанию, до тех пор, пока небо на востоке не начало светлеть. Лишь тогда он очнулся от своего странного оцепенения. У ассасина не бывает не срочных и не важных дел – пора было двигаться дальше.

Название: Желанная
Автор:  fandom Assassins Creed 2012
Бета:  fandom Assassins Creed 2012
Размер: мини
Персонажи: Альтаир/Мария
Категория: гет
Жанр: романс
Рейтинг: от R до NC-17
Краткое содержание: Альтаир любит и хочет свою жену, но есть одно препятствие...
Примечание: Assassin's Creed I; секс с беременной женщиной
Для голосования: #. fandom Assassins Creed 2012 - мини "Желанная"

Последний лепесток лёг на своё место, и Альтаир, удовлетворённо вздохнув, отложил калям. Рамка вокруг портрета Марии была, наконец, готова.
Он сам не мог объяснить, почему ему был так важен этот орнамент, но без него портрет выглядел незаконченным. Может быть, попытка создать вокруг Марии венок из цветов и лент отражала его тайное желание удержать её возле себя, окружить заботой и нежностью.
Альтаир начал портрет через месяц после того, как жена сказала ему, что беременна. Это настолько поразило его, что поначалу он даже не поверил, но дни шли за днями, Мария начала меняться, и эти изменения вызывали в нём такое страстное, щемящее чувство любви, что необходимо было выплеснуть его куда-то. Сохранить. Их дети, внуки, правнуки и все, кто будет после них, должны были узнать и полюбить его Марию, увидеть её такой, какой она была для него. Прекрасной, строгой, но нежной.
Она не была роковой красавицей, сводящей с ума мужчин, и поэтому, кажется, в глубине души считала себя некрасивой, отрицая свою женственность, забывая о ней, как о чём-то ненужном.
Она ошибалась. Иногда Альтаир сравнивал её с Адхой, – с идеальным воспоминанием об Адхе, – но никогда не разочаровывался. Адха была восточной женщиной, томной, как арабская ночь, гурией, закутанной в шелка. Один взгляд её жгучих глаз сводил с ума. Этого было достаточно для молодого ассасина, познавшего женщину только раз, да и то в гашишном бреду. Теперь её горький образ не имел больше силы над ним. Она стала тем, чем её считали – недосягаемым Граалем, вкусить из которого не дано больше никому.
С Марией всё было иначе. Она казалась холодной, как туманы её далёкой родины – строгая, русоволосая и сероглазая, с бледной кожей, чуть тронутой загаром, но стоило Альтаиру узнать её ближе, как холодный туман превратился в дым неудержимых, бушующих в глубине её души пожаров. Она была совсем не похожа на Адху.
Их с Альтаиром любовь выросла из интереса и уважения, из чувства единства, а жаркая страсть лишь придавала ей остроту, почти опасность.
На корабле, медленно плывущем с Кипра, в тесной маленькой каюте, они дни и ночи напролёт занимались любовью, познавая друг друга горячо и ненасытно, но связывало их нечто большее – чувство, которое сложно было передать словами.
И вот теперь из этого нечто, из упоительных ночей, тихой нежности и единения готова была появиться новая жизнь.
Это было счастье. Тяжёлый груз, который было радостно нести, и Альтаир, часто утомлённый трудами и думами, чувствовал себя счастливым, когда смотрел на жену.
Её мальчишеская фигура округлилась, а целеустремлённая, уверенная поступь стала мягкой и осторожной. Она перестала носить мужскую одежду, облачаясь в светлые платья с вышитыми поясами, чаще распускала волосы, ставшие вдруг густыми и блестящими. Казалось, Мария раскрывается, как цветок, до этого туго и крепко сжатый в бутон, прятавший нежную сердцевину и пышность. Такой Альтаир не знал её раньше, и новая Мария вызывала в нём чувство, граничащее с робостью, особенно когда её настроение вдруг менялось, резко и непредсказуемо.
Однажды он застал её плачущей из-за того, что не было тут, в Масиафе, её матушки, а когда Альтаир, не знавший, чем унять её слёзы, пообещал отправить в Англию гонца, она рассердилась на него и снова плакала, но уже от того, что он не может понять, как ненавидят её теперь на родине из-за него.
В другой же день ей вдруг нестерпимо захотелось черники, но сколько она ни объясняла, что это за ягода, он так и не понял, и она вновь расплакалась, назвав его бессердечным.
Это было нелегко переносить, но Альтаир никогда на неё не сердился. Он жалел плачущую Марию, как маленькую девочку, страдающую из-за ставшего вдруг чужим тела и неспособную сопротивляться желаниям, которые оно диктовало.

Чем больше округлялся её живот и наливались груди, тем неуютнее Альтаир себя чувствовал. Мария вдруг стала для него желаннее, чем прежде, и просто лежать рядом с ней по ночам было мукой, но попытка проникнуть в её лоно казалась ему святотатством и чем-то гадким по отношению к ребёнку, который уже жил, чувствовал и пинался.
Чтобы не искушать себя, Альтаир даже уехал по делам в Дамаск, но не смог пробыть там больше недели – ему стало стыдно, что он бросил любимую, которую должен был защищать, и вот он вернулся, усталый с дороги и расслабленный после хаммама, но не спешил ложиться, заканчивая портрет.
Больше его, увы, ничто не держало, а ляг он на полу – Мария обиделась бы. Как-то она бросила ему упрёк, что он стал меньше любить её. Знала бы она, как далеко это от правды!
Альтаир затушил фитилёк лампы и подошёл к постели, стараясь не смотреть на разметавшуюся во сне жену. Лунный свет выхватывал из темноты плавные очертания её тела – на Марии, из-за жаркой погоды, была лишь рубашка тонкого полотна, задравшаяся на округлившихся бёдрах. Скользя взглядом вверх по припухшим щиколоткам и матово бледным ногам, до тёмных завитков волос, окаймлявших её лоно, Альтаир вновь почувствовал тоскливое и безжалостное возбуждение. Он скучал по Марии в Дамаске, хотел её и злился в глубине души, что не может удовлетворить желание, такое естественное и простое.
Он слегка потянул за подол рубашки, поднимая её выше, до самой шеи, чтобы как следует рассмотреть любимую. Мария не проснулась, лишь поёжилась от прохладного воздуха и удовлетворённо вздохнула. Она спала так спокойно и мирно, что рука не поднималась будить её, поэтому Альтаир просто прижался щекой к её округлому, упругому животу и прикрыл глаза, вдыхая родной и манящий запах.
Мог ли он подумать ещё год назад, униженный, одинокий и знающий только смерть, что найдётся женщина, способная пробудить в его душе умершую было любовь? Он, отягощённый виной и сомнениями, не хотел тогда знать ничего кроме Ордена и Кредо, и что теперь? Сомнения никуда не исчезли, но вина и одиночество растворились в счастье, таком естественном, что странно было, как он раньше мог жить без этого чувства.
И всё же раздражение не утихало.
Он осторожно поцеловал Марию в живот, и лёгкое прикосновение словно прорвало в нём плотину. Набухшие, тяжёлые груди жены, такие неприкосновенные, будто уже принадлежавшие ребёнку, для которого они копили молоко, дразнили его давно, и Альтаир приник губами к шелковистому соску, втянул его в рот, посасывая.
Он боялся, что молоко может прыснуть вдруг, боялся почувствовать его вкус, но, вместе с тем, тайно хотел этого. Ему хотелось познать новую Марию полностью и он сжал другую грудь рукой, властно, но нежно.
Мария вновь вздохнула во сне, улыбнувшись. Что ей снилось? Муж, ласкающий её, как раньше, или ребёнок, здоровый и вечно голодный? При мысли о ребёнке, Альтаир отпрянул, снова охваченный неприятным стыдом. Он впервые вдруг взревновал жену, и к кому! К маленькому существу, которое так близко к ней, как он никогда не будет.
Уязвлённый, он склонился ниже, туда, где скрывались меж бёдер дразняще пахнущие лепестки лона, и лизнул едва заметный бугорок, тут же затвердевший под его прикосновением и тёплым дыханием. Со вздохом, теперь уже резким, Мария раздвинула ноги пошире, но не проснулась. Она привыкла к этим ласкам, казавшимся ей когда-то непонятными и стыдными. До знакомства с будущим мужем она не представляла, что мужчина добровольно может касаться ртом такого места, и долго запрещала ему это, пока однажды он не овладел ею также, как сейчас, во сне.
Эту привилегию – добираться до самого укромного места, раздвигать языком нежную плоть, проникать в запретную глубину, чувствуя, как трепещет, сжимаясь и разжимаясь влажное нутро, – этого никто никогда не мог у него отнять. Так же, как у неё – права целовать и сосать его уд, самую уязвимую его часть.
Они были едины в этих наслаждениях, и никакой ребёнок не в праве был забирать это.

Альтаир решительно освободился от шаровар, не желая больше сдерживаться, и, чуть приподняв бёдра жены, вошёл в неё мягко, но решительно.
Она приняла его легко, будто давно ждала и хотела этого. Удовлетворённо мурлыкнула что-то во сне, чуть выгнулась… теперь ему трудно было понять, спит Мария или просто не хочет нарушать эту блаженную минуту, но это было уже не так важно.
Обеими руками он нежно стиснул её груди, потирая отвердевшие соски и двинул бёдрами ещё и ещё, едва сдерживаясь, ещё боясь наткнуться на спящий в утробе плод. От каждого движения Мария стонала плавно и протяжно, и он продолжал, попирая её живот, иногда поглаживая его.
В какой-то момент он снова приник губами к её мягкой, развратной груди, искушающей и манящей, и когда Мария вздрогнула под ним, крепко сжав внутри твёрдый, жаждущий уд, Альтаир почувствовал, как в рот ему изливается что-то солоноватое.
Это греховное и похотливое чувство подстегнуло его, он не сдерживался больше, будто нёсся во весь опор, пока не почувствовал острую вспышку удовольствия, пронзившую всё тело и выплеснувшуюся в ненасытное лоно.
Неужели эта женщина, мягкая и будто созданная для плотской любви, вскрикивающая и стонущая под ним, была его Марией, худой и угловатой, с маленькими, торчащими грудками? Та диковатая девушка, ждущая подвоха, скрывавшая свою страсть и казавшиеся ей стыдными желания? Бедная Мария, не хотевшая быть женщиной, но не способная стать мужчиной? Странно было ему осознавать, что благодаря его томлению и страсти она обрела мир с собой и стала такой, но ещё страннее было думать, как она исподволь изменила его самого, залечила старые раны.
– Я люблю тебя, – прошептал он в её маленькое ушко, похожее на розоватую раковинку, но вместо ответа, Мария вдруг резко села в постели, обхватив руками живот; её лицо исказила гримаса боли.
– Альтаир… – хрипло выдохнула она. – Сейчас… я, кажется… рожаю.
Это был самый жуткий момент в его жизни, но будущее, открывшееся за ним, было прекрасно.

мы таки доделали хд

---

Из разряда "почему я хочу играть дабстеп"

---

*одел свою монашескую рясу, розовый епитрахиль и строительную каску, обёрнутую фольгой*
Дети мои и недети мои. Маразм депутатов сея Руси крепчает. В эту субботу наш дорогой (а что, я бы много денег отдал, чтобы увидеть его на виселице) Виталий Милонов, депутат сея Единой Руси, известный своими законопроектами на запрет пропаганды гомосексуализма, футболкой «Православие или смерть» и какой-то особенной ненавистью к певице Мадонне, представил на рассмотрение новые поправки в законодательство Русьской Федерации. Советую перед прочтением одеть вам столь же замечательные защитные каски, дабы мозг Ваш случайно не попал под воздействие сей тупых поправок сего тупого Милонова сея тупой Русской Церкви. Ай да не дай бог нам получить Милонозомби. Аминь. *от нечего делать достал из ящика религий первую попавшуюся книгу и пошёл проповедовать религию.. Детей Атома? Что за фигня? Ладно, всё равно можно достать только одну книгу в день*

Так вот.

1. Новый закон о воинской повинности. Подразумевает, что все женщины, не родившие ребёнка до 23 лет должны будут наравне с мужчинами отбывать воинскую службу. «Удел женщины – материнство. Если она сознательно пренебрегает тем даром, который ей дан природой и Господом, то почему она не должна идти служить? А то что она «до сих пор не встретила большой любви – это отговорки в пользу бедных. Женщина либо хочет иметь детей, либо нет. И если хочет – то поиск супруга дело нехитрое, а если не хочет – то, может быть, в армии кого-то и встретит. А так – так хотя бы Родину защитит. Наверно нет смысла направлять женщин в пехоту, но и в стрелковых и в инженерных и в лётных войсках им найдётся место. А то многие так называемые феминистки любят покричать про равные права. Вот вам, пожалуйста, и равные права. Равнее не бывает».

2. Женщин, участвующих в политических акциях должно распинать у позорных столбов, а также Православная церковь не будет разрешать вступать им в венчанные браки, если их фамилии хоть раз пробьются по базе протоколов задержания. «Никогда не идите против власти существующей», — говорит нам Библия. – Эти женщины нарушают библейский запрет, но почему то также, как и нормальные, порядочные и богопослушные женщины, считают что у них есть право на здоровую семью в лоне Церкви. А почему они так считают? Пусть поедут в Израиль и попробуют там побороться с государством, а потом выйти замуж за раввина. И их тут же закидают камнями. Если поправку примут, я готов буду лично поучаствовать в установке столбов. У меня уже размечены карты основных российских городов и красными точками отмечены места для установки. Думаю, 50 штук в каждом городе будет вполне достаточно. А если город небольшой, то можно ограничиться и меньшим количеством».

3. Женщину, вышедшую на улицу в слишком вызывающей одежде, употребляющей нецензурную брань, курящую или распивающую спиртные напитки, можно будет побить камнями и это не будет считаться административным (а тем более уголовным) правонарушением. Скорее это будет поощряться; виды поощрений пока обсуждаются. «Это снизит и количество изнасилований, и вообще поднимет общий жизненный тонус, — считает Милонов. – Внешность – не та сфера, в которой нужно самовыражаться. Пусть лучше женщина поможет матери или приготовит вкусный обед. Или, хотя бы, почитает хорошую книгу, не обязательно духовную. Моя жена, например, всегда очень скромно одевается. И до брака она одевалась так же скромно. Если бы она одевалась вызывающе, я бы никогда не обратил на ней внимания. Внешнее не должно затуманивать внутреннее».

4. На количество мест в вузах для женщин будут введены квоты. В среднем на ¼ бюджетных мест смогут претендовать абитуриентки при поступлении. «Женщина не должна быть умнее мужа. Она должна быть покорной, хозяйственной, заботливой и услужливой, а не понижать мужскую самооценку своими, впоследствии не нужными знаниями. Мужчина должен чувствовать, что он глава семьи, тогда ему будет хотеться об этой семье заботиться».

Всеволод Чаплин и Андрей Кураев полностью поддержали инициативу своего питерского коллеги и направили премьер-министру Дмитрию Медведеву письмо, с просьбой дать ход законопроекту.

---

всем добра.

---

Мдэ.
Не повезло мне с перезакачкой всех ГП.

Вот только не 12, а 70.
И не 7 часов, а 53.
И не норвежский, а немецкий.

---

А теперь и о русских.

Аааа, спецконцовкааааааааааааааааааааааааааааааааааа

www.smosh.com/videos/mail-order-bride-extras